Наметанный глаз чужую карму видит сразу. Я как мойра. У греков так богиня судьбы звалась. Только круче. Потому что молчу. Пришел тут один намедни. Дамочку с собой привел. Ему-то понятно, что нужно. Сам — небритый. Перегаром разит. Смотрит на ее окорок да зубом цокает. Она гордо несет себя. Человек-пароход. А во рту как маяк зуб золотой блестит. Одним словом, два сапога – пара. Подплыли к стойке. Кого только в мою вселенную не заносит, а тут аж скривило. Смотрю, платье на ней чуть не трескается. Сразу – цоп пирожное. Думаю, куда тебе, ты и так в своей облигашечке как питон, проглотивший слона. Но стоически жду денег.
Это моя вселенная. Что хочу, то и делаю. Не понравишься, так я сразу конфеты с прилавка уберу. А нечего тут. Понаехали. Или кофе сделаю, плеваться будешь. Пришел, хорохоришься. А я чаю налью, не донесешь, обляпаешься. Вечерок и не задастся.
С богом мы наравне. Его также люди не замечают. Живут сами по себе. Почти как коты. И зачастую к лотку даже не приучены. Думают, если нагадят, никто и не заметит. А ходы все записаны. Как и бог я смиренна. Свою вселенную творю скромно. Без лишнего шума. Все четко, как в аптеке.
Деньги, говорю через зубы, положьте сюды. Тоном предельно мерзким. Другим бы сказала, положите, пожалуйста. Мужичонка хвать-хвать по карманам, тычет в бок дамочки пальцем. Она – в визг. Все исправить – в моих руках. Как мастер, что кладет свой узор поверх чужой картины. Сказала бы, занесите завтра, мол с хозяином договорюсь. Вчера студентику долг простила. Уши у него были розовые. Прозрачные. Как конфеты барбарис. Стоит дурак дураком. С ноги на ногу мнется. Смотрю на него, и сама чуть не плачу. Как будто это я на мели. Мы с богом такие. Верим в человека. Но попроси – может и поможем. А тут – нет. Дело принципа. Противные уж оба. Надменность так и прет. Приперлись два свиных рыла в калашный ряд. Вот и летит копье судьбы без промаха. Раз и в бочину. Чего в театр приперлись, держиморды? В кино бы шли. Дуля вам с маслом, а не театральная прелюдия перед перепихоном.
Публика идет не спектакль смотреть, а себя показать. Тоже мне любители оперы-балета. Казалось, цена такая, что умереть не встать. Все приличных людей ждали. А получилась ярмарка тщеславия. Не меньше. Вижу их действо у барной стойки. Артисты на сцене то глотку рвут, то сигают вверх дикими козами. Народ сидит, шуршит шоколадками. Наслаждается под грамм пятьдесят. Как звонок, так зенки в буфет залить. Вилкой в селедку тычут, да, говорят, ничего у этой ножки, но у моей Нинки сочнее, тощая эта в перьях. Для них что курица, что лебедь – без разницы. Курица даже лучше. Зажарить можно.
Придешь на репетицию. Там свои крики, ругань. То получается – и солнце светит, то не получается – мир их рушится. Свои там боги. Вчера забежала украдкой, на сцену хлоп. Боязно. Софиты слепят. Ничего кроме чертовой ямы внизу не видно. Как там музыканты сидят, когда у них над головой то воют, то прыгают, ума не приложу. Глаза аж слепит. Привыкла чутка, все равно, только первые ложи рассмотреть. А там шторы театральные. Атлас и батхат. Красные. Как вино, что Ленка с Кипра привозила. Сразу видно: места для господ. Стою, аж реветь хочется. Проплывают мимо мои алые паруса. А тут еще Витька-осветитель как гаркнет: вали со сцены, Ассоль, ё! Ничего, придет еще в буфет пирожка попросить. Долг платежом красен. А посмотреть, так иного бога в чужом мире и распять могут. Хмыкнула только презрительно. Мол и не таких видали. Да пошла в свое царство править.
