Конечно же, у нее, как и у других дриад, большие зеленые глаза, волосы цвета кленовой листы и звонкий смех. Красота застыла в своей канонической юности, как муха в янтаре. Время замерло в восхищении. Все вокруг менялось, Марианна – нет. Такими же вечными были в ее жизни гладиолусы. По ее мнению, самые мерзкие цветы, которые только можно было представить. Скажи ей раньше, что теперь именно эти цветы будут каждый день украшать ее мастерскую, она бы рассмеялась чудаку в лицо. Тогда казалось, она станет мировой знаменитостью, а ее выставки, посещаемые изящными господами и дамами, все громче будут нахваливать критики. Конечно, самые известные. Тогда бы в доме стояли розы. Пусть говорят, что это банально и пошло. Можно посмотреть иначе. Розы – красота и стабильность, классика и совершенство линий, женский символ и полнота жизни. Не то, что гладиолусы. Недаром же их римляне с мечами сравнивали. Хорошо, что не с топором.

Отражение смеется. Марианна сердится: зеркала врут. В их серебряной мути не видно самого главного. Там чужой мир, похожий на настоящий, но неправильный. И в этом мире какая-то другая женщина. Совсем не Марианна. А карикатура на нее. У той, зеркальной женщины, солнце склоняется к закату. Ее волосы более белые, чем рыжие. И похожи на паклю. У этой чужой женщины голос как скрип колеса. Она в талии шире Оки в весенний разлив. На таких женщин посмотрят: вроде не старуха, но уже давно «за». В углу календаря завалилась тяжелая, в вензелях цифра пятьдесят. Кто-то из учеников подумал, что порадует художницу, но календарный лист похож на выписку из больницы с диагнозом-приговором.

Настоящая Марианна элегантна и собрана. Она с картины Шагала и плывет над питерскими каналами, улыбаясь словно во сне старинным зданиям. Другая Марианна не следит за собой, ходит в мятой длинной юбке с пятном спереди. Эта юбка покрыта золотыми пайетками. Часть из них выцвела, часть оторвалась, уступив место пятну. На ногах у той, другой, летом шлепки на босу ногу, а зимой уродливые угги. Если первая – гламурная небесная дева, вторая – обыкновенная городская сумасшедшая, что ругает прохожих и плюет в многочисленные трещины в асфальте.

Небесная Марианна питается амброзией и росой. Ей и еда-то не нужна, она живет искусством. А та, другая, громко чавкает за столом и хлюпает, выпивая холодный кофе. Денег у той, другой, совсем нет. Покровителей тоже. Приходится прозябать на редкие заказы. Культурная столица неприветливо повернула к этой Марианне… отнюдь не лицо. Улыбки Петербург расточает другим. Потому что настоящая культура выродилась. Так бурчит та Марианна, проклиная весь свет. Остались одни противные нувориши, продажные критики и подлые лизоблюды журналюги, которые ни черта не смыслят в шедеврах. Им лишь бы курить в галереях, звенеть рюмками водки и целовать пышногрудых владелиц салонов. Малевичем они восхищаются лишь потому, что он известен. Черный квадрат. Больше ничего они не знают. И во всем им нужна подсказка. Как лошади кучер. Эти знатоки Ротке от Кандинского не отличат. Они бы даже Христа от живописи не лайкнули.

Настоящей Марианне не нужны компромиссы. Она лучше сожжет себя заживо, чем продаст свой талант. Другая Марианна хочет ходить в кафе как те чванливые владелицы салонов и вредоносные критикессы. Пусть это дрянной кофе в маленькой чашке по скидочному купону. Зато его поднесет официант. Пусть и с кривой рожей.

Другой Марианне нужны колготы и новые ботинки, потому что в уггах ранней весной уже жарко, а в шлепках на босу ногу еще холодно. Ей нужны прокладки, мази для суставов и таблетки от простуды. Она тоже хочет быть гордой и независимой, но берет заказы за бренные денежные знаки. Все это утомляет. Заказы как всегда – халтура. От нее хотят яркой мазни, чтобы нравилась любой тете Маше из соседнего подъезда. Она бы влепила им Дали или на худой конец Пикассо. Но для упаковки молока требуется корова с нормальной мордой, а не молочная Герника.

Настоящая Марианна кричит: как ты можешь так унижаться, надо парить над землей и питаться мечтами. Другая Марианна шипит на заказчика и швыряет ему на стол эскизы. Год от года ее все больше раздражает необходимость унижаться. Год от года заказов все меньше и меньше. Дворовые коты и те больше плачут, чем Марианна получает за заказы. Жизнь стала прозябанием. Хочется прыгнуть в кабриолет и уехать куда-нибудь. Но нет ни кабриолета, ни сил. А силы нужны. Надо искать в магазине овощи, чтобы не очень сморщенные. Хочется крупных сочных яблок. Но по такой цене разве их купишь? Из свежего в квартире, она же мастерская, гладиолусы. Вот они бодры и воняют на весь дом. Цветы приносят ученики. Вместе с оплатой за уроки. Другая Марианна становится настоящей, когда бескомпромиссно вышвыривает гладиолусы в мусорное ведро при малейшем признаке увядания. Она кричит на бездарей, что хотят купить ее талант и приобщиться к искусству. Этим свиньям с их мордами не светит никакой калашный ряд. Гнать бы их поганой метлой. Таким рукам нужно не кисти держать, а навоз копать. На лесоповал бы всех этих дармоедов. Или лучше к стенке, чтобы вышибить мозги. Они могут жить без мозгов. Если бы у них была бы хоть одна извилина, они бы поняли, что им до художника как до звезды. Но они не понимают.

Марианна визжит. Марианна воет. Марианна раздирает себя на тысячу смазанных аккордов отчаянья. Она кружит по комнате. Она сбивает легкой рукой жестяное ведерко с гладиолусами. Она топчет гадкие стебли босыми ногами. «На тебе, на», – говорят ее пятки. А потом приходит очередной ученик. С новым букетом в руках.

Она могла бы просить приносить нежные ирисы или яркие герберы. Достойно в ее мастерской смотрелись бы снежные каллы или томные орхидеи. Но невыносимо видеть, как ученики мазюкают эти творения Господа ядовитыми пятнами. Пусть лучше изображают гадкие никчёмные гладиолусы. Этот плевок селекции и отрыжку природы. Марианна смотрит в жестяное ведро. Это не цветы, а мечи. Она представляет, как возьмет один из мечей, чтобы вонзить в рыхлое мясо противного маляра, чтобы накручивать на него словно на вертел кишки, чтобы противный человечишка корчился от боли, чтобы умолял за все бесконечно тоскливые часы уроков, чтобы капля за каплей из него вытекала жизнь, которую он сейчас пьет из Марианны. Она смотрит на очередную мазню, сдерживая рвотный порыв. Испражнение чудовища – вот что это такое, а не рисунок. Фекалии на холсте, язвит Марианна, не сдерживаясь в оценках.

И хотя ее уроки из самых дешевых в городе, ученики бегут как крысы с корабля. «Живи ради искусства», – горделиво поднимает голову настоящая Марианна, пока та, другая, подсчитывает мелочь, чтобы пойти в магазин. Та, другая, выберет из уцененных яблок менее гнилые. На некоторых почти нет бурых пятен и плесени. Она еще поторгуется у прилавка, чтобы выкроить лишнюю копеечку. Марианна плетется по холодному городу. С канала дует гайморитный ветер. Он хватает за ногу, поднимает юбку, чтобы ткнуть пальцами в дырки на колготах. Настоящая Марианна прошла бы с прямой спиной. Так ходят партизанки и богини. Другая Марианна запахивает плохонькое пальтишко и быстрее семенит усталыми ногами. Скорей бы подъезд. Пусть там пахнет кошками, зато теплей чем на улице.

Через четверть часа придет бесталанный мальчишка. То ли Петя, то ли Вася. Марианна даже не пытается запомнить, как его зовут. Очередное отродье разбогатевшего плебса. Пусть бы он остался последним. А дальше – гордая смерть. Через сотню лет Марианну признают. Потому что она – гений. Всем будет стыдно. Сразу две Марианны готовы расплакаться над своей судьбой.

Один раз другая Марианна (настоящая выше всяких сплетен) слышала, как соседка назвала ученика то ли последним могиканином, то ли стойким оловянным солдатиком. Соседка – дура. Далека от искусства. От нее пахнет жареным луком и колбасой. Она сыта, толста и вульгарна. Сущая ведьма. Жаль, что теперь таких не сжигают.

Мальчик покорно вздыхает. Его кисточка дрожит от напряжения. Марианна не в духе. Свиньи, как могли они, эти гадкие бездари-ученики, бросить ее без денег. Могли бы платить и не приходить. Какая им разница, в какой колодец бросать монеты. Все равно без толку. Но нет, теперь ее копеечку, должно быть, получает какой-нибудь пройдоха. Все это Марианна выговаривает мальчику. Пусть он знает, как ему повезло: ему позволяет находиться рядом великая Марианна. Через нее он приобщается к музам и вечности. Мальчик вздыхает, покорно вникая в ее слова. Марианна просит повторить, будто сомневаясь, что он способен понять. Мальчик поднимает на нее глаза. Они большие как у ангелочков с картины Рафаэля. Нет, Марианну не обмануть. Это происки сатаны. Она сердится. Она идет в крестовый поход против пошлости и лжи. Она летит с карающей дланью к его мазне, швыряет ее со станка. Кисточки разлетаются по полу. Марианна в неистовстве. Теперь и квартиру убирать. Мальчик покорно собирает краски. Он красен как пион. И непонятно, то ли от гнева, то ли от обиды. Как бы хотелось бросить ему в лицо что-то яростное и резкое, чтобы он понял, на сколько ниже ее по статусу. О, будь у Марианны воля, она бы швырнула ему в ноги принесенную им смятую тысячу. Но живот урчит, а желудок сжимается. Марианна хочет обедать. Она делает вид, что в конфузе от своей внезапной выходки и зовет пить чай. Чай пустой. На столе из угощения только сахар. Марианна любит чай с молоком. Но сейчас нужно на всем экономить. Мучительный выбор: или молоко, или колготы. Третьего не дано. Молоко выпьешь – и все. А колготы – на много дней.

Мальчик смотрит в чашку. Марианна теперь на самом деле жалеет о своих обидных словах. Сколько же она ему наговорила! А ведь он самый терпеливый. Ни одного упрека за все месяцы не высказал. Иные уходили с первой же встречи. Редкие протягивали месяца два. А этот не такой. Уже, должно быть, почти год прошел.

– Вы никогда раньше не предлагали чаю, – мальчик заикается. Уши у него розовые. Через них проходит свет. Так бывает у юных блондинов.

– Потому что пирожных нет. Только чай. Но ведь мало таких эстетов, что могут пить чай просто как чай. Всем же сласти подавай. Лишь бы брюхо набить, – бурчит Марианна, а сама думает, сколько же мальчику лет. Похож на школьника. Нет, вроде бы не школьник. Должно быть, студент. Наверное, живет на свою стипендию и никакой он не отпрыск нуворишей. Видимо, из будущих инженеров. Рука вроде бы поставлена хорошо, но не для рисунка. Бедный мальчик, как объяснить, что никогда ему не стать художником. Хотя он не может этого не понимать.

В следующий раз мальчик долго топчется в прихожей. Он что-то еле слышно бубнит. Марианне приходится выйти из комнаты. Она готова пожалеть о своей мягкости в прошлый визит. Не надо баловать этих чванливых свиней. Они без такта. Этот мальчик такой же – гадкий и злобный. Он специально вызвал Марианну в коридор, чтобы потом соседи судачили, что она кричит на учеников. А как не кричать, если они глупы и медлительны?

Мальчик принес пирожные. Он так и не снял пальто. Он боится, что Марианна вспылит и подумает, что он хотел быть развязным. Нет-нет, совсем не хотел обидеть. И ни на что не намекал. Конечно же, Марианна сама может купить себе пирожных. Каких захочет. Самых вкусных. Но может быть, эти будут не слишком мерзкими? Он так старался ей угодить. Просто не знал, какие она предпочитает, поэтому пришлось взять разных видов…

Марианна выхватывает коробку. Вот еще! На мякине ее не проведешь. Она воробей стреляный. Она все равно будет говорить как есть, чтобы он себе не воображал. Ее пирожными не купишь. В азарте Марианна бросает коробку с пирожными в мусорное ведро. Она не женщина. И не художница. Она символ французской республики во фригийском колпаке. Та Марианна, что идет с обнаженной грудью по французским баррикадам. Ей чужды условности буржуазного мира. Она готова насадить на штык голову любого аристократа, кто не верит в идеалы великой республики. «Вон!» – кричит она мальчику. А тот от расстройства и возбуждения не может сразу открыть дверь.

Чай без сахара совсем невкусный. Марианна устала. Гордости нет совсем. Как у голодной кошки. Она вытаскивает коробку из ведра. Пирожные свежие. Жаль, что с мальчиком так получилось. Может быть, он не хотел ее обидеть. А теперь из-за ее нрава и не придет. Знать бы его телефон. Но Марианна всегда выше всех условностей. Она не записывает телефоны. Богемным созданиям они не нужны. У нее самой телефона нет. Стационарный отключили за неуплату, а мобильного никогда и не было. Раньше она ходила звонить к соседке – злющей твари, что безусловно завидует, от того и делает кислую мину, лишь завидев художницу. Но со временем некому стало звонить. А может быть, он бы ей еще раз принес бы пирожные. А лучше – кусок вырезки. Или бутылку красного. Лучше сухого французского. Чтобы вино было плотным, осенним. Со вкусом терпкого винограда. Такие вина раньше подавали на приемах, куда Марианну приглашали как почетного гостя, а теперь никогда не зовут. Настоящей Марианне плевать. Она художница. Талантлива. Без пяти минут гений. Все умрут, а ее картины будут жить веками. Марианна из мастерской хочет признаний здесь и сейчас. Ее пальцы жирны от крема. Пирожные закончились. Жалко, что мальчик принес их так мало. Наверняка, они дорогие. Лучше бы купил в дешевом магазине, но побольше. Пусть там вместо масла маргарин и потом замучает изжога. Зато можно наесться так, чтобы желудок довольно крякнул отрыжкой.

Откуда эта паника? А вдруг мальчик теперь не придет? Может, это последняя коробка с пирожными, которые ей принес пусть даже и смешной, но поклонник. Настоящая Марианна молода и прекрасна, но она сейчас спряталась, будто ее и не было. На кухне выписывает круги немолодая растрепанная женщина. «Одна, совсем одна», – чуть не плачет она. В квартире холодно. Из окон дует. Дожить бы до весны. Но будет ли она – эта весна?

Мальчик приходит через неделю. Он смешно стучится в дверь. Звонок-то давно не работает. Марианна никого не ждала. Она спала целый день, полагая, что теперь свободна от учеников, уроков и чужих подачек в виде пирожных. Марианна и рада мальчику, и ненавидит его. «Так-так», – гневно смотрит на него художница. – «Что это у тебя в руках?». Напрасно она надеется, что это пирожные. Это гладиолусы. «Идиот», – думает Марианна.

Послушный ученик старательно выписывает линию. Должно быть это стебель. Руки у него нежные. Как у девочки. Уши – тонкий китайский фарфор. Марианна зевает: очередной бессмысленный урок бесталанного мальца. «Деньги оставишь на столе», – бросает она через плечо и уходит греться в ванной. Она уверена, он придет еще и еще раз. Поэтому не стоит миндальничать. Вот принес бы пирожных, можно было бы поставить чайник, чтобы пить из хрупких чашек старинного сервиза. А сейчас нет никакого смысла.

В ванне лежишь как в теплой норке. Так умиротворенно чувствуют себя нерожденные дети в материнской утробе. Но надо вставать. Тело от воды становится квашней. Оно чужое, нелепое. Тело топчется на коврике. От него – мокрые пятна. Марианна видит несовершенство рыхлых ног. Зеркало фиксирует дряблость рук и провисающую шею. Хочется не красоты, а молодости. Чтобы грудь торчком и попа как орех. Но вместо упругости – провисшая кожа. Под глазами – синие тени. Будто осыпалась тушь. Губы нарисованы тонкой кисточкой. Сжаты в неровную линию. От этого в лице жесткость, даже если не смотреть в злые глаза. Живешь себе нимфой, а через несколько лет – ведьма. Хочется пить водку и плакать.

Марианна вздыхает, открывает дверь ванны и морщится. В квартире сыро и холодно. Но ничего – сейчас она ляжет спать. Обернется одеялом как медведь снегом и будет долго-долго спать.

В комнате жмется мальчик. Она видит его спину. Надо бы ему залепить что-то жесткое, но нет никаких сил. Мальчик поворачивается. На его лице слезы. Он что-то пищит про то, как ему повезло учиться у такой художницы. Говорит, что нет таланта и надо бы принять то, что ему на роду написано. А на роду – то, что другие зовут приличной семьей. Никаких ни художников, ни поэтов. Он мечтал, хотел. Но видимо, напрасно. Родители все знали, поэтому запихнули его в юридический. Уже последний курс, и все вроде бы решено – его берет к себе солидная контора. Однокурсники говорят, что удача. Но мальчик знает – это друзья отца. А сам он – лишь пустое место. Нет никакого смысла, будет ли он жить завтра или нет. Его поток кружит Марианну. Ей жаль себя, прошедших лет, тошно, что приходится перебиваться случайными уроками и заказами. Она хочет, чтобы мальчик замолчал, чтобы куда-то делся – хоть на луну. Но нужно терпеть. Это не просто мальчик. Это пакет молока, кусок сыра, батон хлеба. Она видит, денег на столе нет. Чего доброго, мальчик психанет и уйдет с ее деньгами. Она думает, как бы заткнуть ему рот. Она вздыхает и переминается с ноги на ногу. Мальчик продолжает ныть. Марианна идет на кухню. Там в буфете спрятана початая бутылка водки. Неприкосновенный запас. Сейчас она глотнет, соберется с силами и прикрикнет. Чего это он растекается соплями? Пусть идет к своей мамке и рыдает у нее на груди. Если бы Марианна хотела детей, то давно бы родила. «Можно мне тоже?» – просит мальчик. «Как он появился на кухне? Наверное, не может плакать без свидетелей. Тряпка», – сердится Марианна, плеснув в чашку водки. Чашка грязная. Без ручки. Но мальчик раз – и влил в себя все, чтобы закашляться. «Вот тварь, – думает Марианна. – Выпьет же все». Молча наливает себе и ему. От бутылки ничего и не осталось. «А ведь он не так и плох», – смотрит на него Марианна. Она пьяна и расслаблена. Она смеется над его глупыми шутками. Надо же, какой он дерзкий. Ничего в следующий раз она выскажет ему все о его мазне.

Мальчик пьян и тычется в грудь Марианны как слепой котенок в мамкину сиську. Теперь она знает, что испытывают матери: смущение, брезгливость и непонятную теплоту. Она целует его в макушку. Водка мягко убаюкивает. Надо было поесть. Хоть картошки сварить. Осталось же полкило. Но лень. Сосок чешется. Она не сразу понимает, это губы мальчика теребят ареолу. «Молока ему что ли захотелось?» – цинично ухмыляется Марианна. Ей бы стукнуть его или резко встать, гордо указать на дверь: пусть проваливает. Но внутри растет возбуждение. Марианна чувствует себя роковой женщиной. Теперь она та, настоящая Марианна, что сводит мужчин с ума – прекрасная нимфа, кружащая головы. Руки мальчика неловки. «Неужели я первая?» – удивляется художница. Ей нравится, что он гораздо моложе, что сейчас такой дерзкий… Она остановит его, когда захочет. Пусть сосет грудь и целует шею. И что такого? Вполне невинные ласки. Боже мой, кого стесняться? Соседку что ли?

Денег нет. Мальчик пропал. Черт с ним. Все равно он – пустое место. Пусть его собьет машиной. Нужно было с теми пирожными выбросить его в мусорку, никогда не пускать в квартиру. Это все водка. От нее слабость. Все мужики козлы. И секс был хреновый. Слишком физиологичный. Как отжимание от пола.

В вазе давно засохли гладиолусы. Они стоят в коричневатой воде. Может, это от воды пахнет старость и гнилью. Никаких сил нет их менять. Пусть так стоят. Пусть вся квартира завоняет. Весь дом. Мир давно катится в тартарары. Пусть солнце наконец взорвется, очищая пространство. Или уж потухнет навсегда.

Эти мысли порхают молью внутри Марианны. Женщина – старый шкаф, где висят давно неношеные платья. Внутри спертый воздух и нотка напрасного нафталина. Надо подобрать слова. Но моль мельтешит, и никак ее не поймать. Сейчас-сейчас Марианна соберется с силами и нажмет на дверной звонок. Как это все гадко. Почти так же как обмануть консьержку.

Дверь открывает надменная женщина – «вам кого?» Марианна отстраняет ее рукой и входит в квартиру. Если б не соседка, Марианна так бы никого и не нашла. А та сразу – знаешь, чей сын к тебе ходит? Марианне все равно, кто чей сын. Мир полон бездарностей и посредственностей. Если ты не умеешь рисовать, то не умеешь ничего. Но тут любознательность соседки пригодилась.

Марианна идет в комнату и садится на диван. Выдержать бы полчаса. Главное – не потерять лица. Не сорваться. Говорить холодно и надменно. Пусть видит, кто здесь королева, а кто кухарка.

«Вы с ума сошли!..» – чуть не кричит холеная стерва. Марианна видит, что у мальчика с матерью одни глаза. Шипит так, будто Марианна грабитель и пришла с ножом. Мать мальчика считает, что Марианна врет. Задает вопросы про возраст. Мальчику всего двадцать один. Сейчас отпрыск, сущий ребенок, пасется где-то во Франции. Наверняка, не один. Марианна усмехается, выходит она старше его матери. Плевать!

«Аборт делать нельзя. Вам не надо, оставлю в роддоме», – Марианна идет к двери. Гордость – ее щит. Две Марианны сливаются в одном потоке. Та, что юна и прекрасна, прильнула к своей взрослой подруге. Если бы кто видел, то принял бы их за мать и дочь. Марианна-дочь даже моложе мальчика, ей никогда не исполнится двадцать. Она совсем девочка, что смеется колокольчиками и порхает как вешняя птичка. Мужчины ей не нужны. Она о них не думает, потому что слишком увлечена своими детскими забавами. Мужчины – это что-то про замужество, семью, заботы. С такими перспективами никакие подарки не нужны. Подите прочь со двора. Другая Марианна живет лишь дочерью, упивается ею. Мужчины для нее угроза, что схватят и утащат. «Как же случился этот мальчик?» – смущаются обе, чтобы плотней прижаться друг к другу.

Двух Марианн разлучает физиология. Там, где пряталась Марианна-дочь, растет опухоль. Через несколько месяцев червь вырастет и растянет ее живот. Но пока незаметно. Почему всегда должны отвечать женщины? Например, при чем тут Марианна? Яйцеклетка – это как гладиолус. Ненужная и некрасивая вещь внутри. Она как обида спала до поры до времени. Сразу двум Марианнам стыдно за то, что приходится идти в незнакомый дом за предательство тела. Будь их воля, они бы замазали этот холст. Так почему же теперь за все расплачиваться тому, в ком растет этот сорняк? Пусть ответит бросивший семена. Настоящая Марианна обнимает Марианну-другую за плечи. Она стоит незримым ангелом, не дает расплакаться и потерять лицо. Ноги совсем каменные. До двери расстояние в вечность, хотя Марианна помнит, что на самом деле – всего лишь два шага. Время растянулось резинкой. Сейчас оно медленно оттягивается, чтобы две Марианны окунулись в купель позора и горечи. А потом она ускорится: дверь хлопнет, рассекая пространство на прошлое и настоящее, на квартиру и лестничную клетку. Марианна не плачет. Ее лицо сухо. Вместо нее всхлипывает дождем осень, успокаиваясь лишь за тем, чтобы прыгнуть в лужу и окатить холодной водой прохожих.

Утром накатывает тошнота. Это все из-за гладиолусов. Надо бы их выбросить: провоняли на всю квартиру. Хуже, чем дохлая крыса. Но Марианна специально поставила их в центр комнаты. Это напоминание о минутной слабости и предательстве естества. Она вспоминает слова чужой холеной женщины: «О чем вы думали, не девочка же!» Да ни о чем Марианна не думала. Это был момент. Какой-то странный порыв, когда захотелось. Не нужен был этот никчемный мальчик, все равно из него художника не выйдет, ни его тела не нужно было, пусть даже трижды сочного как едва дозревшее яблоко, что еще крепко сидит на ветке. На мгновение ей захотелось быть смертной: выйти из своего кокона, увидеть без прикрас в зеркальной глади тело с рябью полноватых бедер, признать, что нет никакой настоящей Марианны и той, другой, а есть лишь стареющая испуганная женщина. Но теперь настоящая Марианна – единственный утешитель. Она не покрывается морщинами, не харкает кашлем, не хрипит забитым носом по ночам. И конечно же, поскольку вечна и нетленна, она не могла попасть в западню беременности.

Наверняка, во Франции сейчас много цвета и светло. Куда взгляд не кинь, солнце летит на велосипеде, а потом прыгнет в зелень травы и засверкает босыми пятками. Там бы Марианна не отходила от холста. А мальчик, должно быть, сидит и чавкает круассаном. А потом жирными пальцами возьмет чашку. Только от этой мысли к горлу Марианны подкатывает дурнота. «Прожить день и не думать», – шепчет она. Теперь у нее нет вечности. Жизнь сократилась до суток. Дальше – лучше не думать. Настала ночь, и слава богу.

Дни потекли как вода из ржавого крана. Мало-помалу ко всему привыкаешь. Марианне казалось, внутри нее растут черви. Будто в тех пирожных были яйца глистов, и теперь паразитов становится все больше и больше. Теперь Марианна и не помнит себя без живота. Он был вечно. Только платья сообщают: вырос еще. Черви требовали еды. Если настоящей Марианне и росинки маковой было достаточно, то другая любит поесть. Но теперь за нее ест кто-то другой. Другой требует: хочу мяса. А потом: творожного кольца. Марианна просыпается от этого властного голоса. Какой-то чужой разум отдает приказы, а она понимает: не выполнишь – умрешь.

Пришла соседка. Оказалось, кто-то положил конверт с деньгами в ее почтовый ящик. Там значилось: «Марианне». Соседка жалась: она конверт открыла и часть зеленых купюр оставила себе, потому что ей тоже надо. Наверняка же, Марианне пришлют еще раз. Соседка отдавала конверт с трудом: хотелось всё оставить себе, и она ругала себя за совестливость и доброту, тем более что художница не проявила ни капли благодарности, взяла конверт как сырую рыбу, поморщилась, словно припоминая, откуда могли бы взяться деньги, и закрыла перед носом соседки дверь.

В магазине никому бы в голову не пришло, что эта толстая женщина беременна. Продавцы и покупатели старались не рассматривать эту странную особу, что бормотала себе под нос: «…не буду изменять своим привычкам, съешь как миленький булку…» или «…никогда не ела печеночный паштет и не собираюсь…» Но потом Марианна вздыхала и брала то, что требовал червь внутри. Марианна не любила улиц. Там дует, много людей, но теперь она, задумавшись, могла оказаться совершенно в другом районе, было совершенно очевидно: червь захватил управление, а мозг послушно подчинялся его командам, как дрессированная собачка.

Как крысы на корабле появились ученики. Марианна не помнила, то ли она сама разместила объявления, то ли пришло по старым связям, то ли вышло само по себе. Ученики были новыми, но такими же бездарными, а значит, раздражающими.

Квартира опять запахла гладиолусами. От запаха цветов тошнило. Впрочем, тошнило и без этого. Червь внутри ворочался, заползая по ночам за позвоночник. Теперь Марианна спала на боку. А платья были похожи на большие мешки из-под картофеля.

Настоящая Марианна теперь показывалась совсем редко. Иногда мелькнет в зеркале, поохает и тут же прячется внутри, как медведь, что уходит в зимнюю спячку. Той эфирно-зефирной Марианне было непонятно, как можно быть брюхатой. Она была самодостаточной китайской вазой, не предназначенной для того, чтобы в нее вставляли букеты, какими бы роскошными они ни были.

Другая Марианна страдала. Тело стало слишком объемным. Не просто большим и некрасивым, с выпирающий животом над тонкими ногами с проявившимися трубами вен. Тело отказывалось быть в подчинении. Оно болело, тяжелело одышкой, меняло центр тяжести. Живот стал громадным арбузом, а груди налились в перезрелые дыни. Кожа натянулась так сильно, что кое-где пошли трещины ярких розовых растяжек, а потом уже низ живота и грудь стали походить на брюшко фламинго.

Марианна стала не более чем самкой, что хочет лишь дремать в укромном уголке. Сны тоже приобрели тяжесть. Теперь они не освежали, а лишь наливали руки и грудь жаркой водой. Проснешься – будто и не спала.

Теперь она не кричала на рисовальщиков. Ей стало все равно. Какая разница, что из них не выйдет художников. Разве есть дело до кого-то, когда ноги будто чужие, а изнутри тебя кто-то внезапно то стукнет, то будто за желудок схватит так, что пойдет вверх отрыжка. Подвиг – натянуть на совсем чужое и странное мясо, бывшее раньше ее телом, безразмерную одежду. Но за это не получить медалей и признаний. Приходится собирать себя по частям. Будто ты лишь манная холодная каша, прилипшая к дну тарелки. В голове – то ли вата, то ли тополиный пух. А внутри кто-то опять ворочается и топчет ногами кишки. Дверь теперь не закрывалась. Красть-то все равно нечего. Кому придет в голову утащить увядшие гладиолусы. Теперь здесь хозяйствовали ученики. То один придет, то какая-нибудь пара. В основном школьники, из которых родители лепят образованных людей. А им больше подходит лопата, чем кисточка. Да и сама подростковая камарилья рада бы упорхнуть на улицу, но приходится пачкать бумагу, выписывая загогулины.

Часы вздохнут. Они достались по наследству. За свой век и не такое видели. Но сейчас полностью солидарны с настоящей Марианной. Вроде бы стрелки шуршат, но это лишь притворство, на самом деле часы, зажав стрелки в кулаке, шушукаются с молодой альтер эго. Они не хотят видеть, как другая Марианна волочит по квартире драконью тушу. Вот она, встав с кресла, медленно выходит в зал, где шуршат кисточки и воняет из вазы, равнодушно скользит взглядом по мазне, которая должна изображать букет, доползает до кухни, гремит чашками, наливая светлокоричневый кофе без вкуса и запаха, а тут уж засобирались ученики: топчутся в прихожей, вставляя ступни в грязные кроссовки и оставляя на тумбочке смятые бумажки денег. Теперь можно вернуться в маленькую комнату с вечно неубранной постелью и снова бухнуть тело в кровать.

– А на учете состояли? Где карта? – должно быть, кто-то спрашивает. Может быть, вопрос обращен к ней, Марианне? Она пытается понять, но мир сузился даже не до тела, как в последние дни, а до тяжести внизу живота. Там будто кто-то неведомый подвел ток, пытаясь узнать самое сокровенное. Марианна готова во всем сознаться, все подписать.

– Все сделаю, как скажете, – шепчет Марианна, – пусть только кончится…

Должно быть, это больница. А может, уже морг или преисподняя. Демоны нацепили белые халаты, чтобы, притворяясь белокрылыми, мучить еще сильнее. Пытка продолжается. Исчезают сразу две Марианны. Та, другая, скрывается за внутренней дверью, чтобы оставить снаружи страдающего и ноющего зверя со смертельной раной. Этот зверь вышел к людям. Ему все равно, пусть даже это охотники.

Рядом ноют такие же самки. Кто-то даже может говорить. Вторые просто лежат со скорбными белыми лицами. Одна, не поймешь, то ли забылась тяжелым сном, то ли уже умерла. Отдельных забирают, других, наоборот, приводят. Всего этого зверь-Марианна не чует. Она готова любому облизать руку, лишь бы пришел хозяин и спас, нацепив либо ошейник, либо сделав смертельную инъекцию. Вот и к ней подъезжает каталка. Чьи-то руки тянут ее с нагретого места. Марианна рада бы помочь, но тело – большой мешок тяжелой мороженой свеклы.

– Хорошо идет. Тужиться не надо. Порветесь, – опять слышны какие-то голоса. Прорветесь? Наверное, она на войне. В каком-нибудь черно-белом кино. Отряд партизан окружили немцы. Почти всех покосили пули. Осталась лишь Марианна. Взрывы, куски земли летят в лицо, ничего не видно и не слышно из-за контузии. Да есть ли ноги? Может, и ее уже нет?

Орет кот. Должно быть, кто-то наступил ему на хвост. «Мальчик, мамаша, видите?» – перед лицом трясут какой-то красный куль… И тут же куль куда-то пропадает, а другой голос: «Кажется, еще одна головка или что это такое?» Марианна опять в окопе. Точно – ног нет. Где же немцы? Или свои, что ли? Да застрелил бы уже кто!

«Мамаша, да вы – герой. Теперь девочка», – Марианне снова показывают красный кулёк. Это новый или тот же, что и раньше?..

Наверное, эта толстая в белом халате санитарка. Понять бы, за наших или как. Говорит вроде по-русски. Рядом, что ли, доктор? Между ними прыгает и хлопает в ладоши настоящая Марианна. «Никакая она не принцесса, а так – рахитичная дура», – думает тело, в которое постепенно влезает другая Марианна.

Марианна смотрит вниз. А вдруг ног уже нет?! Живот сдулся, как лопнувший шарик. Даже виден горбик лобка. За ним – ноги. Все-таки оставили. Глаза щиплет. Слеза ползет вниз по красному лицу, проедая соленую тропинку.

«Кормить будете?» – говорит белохалатная толстуха со свертками в руках. Марианна непонимающе смотрит. Неужели она еще и кормить кого-то должна? Толстуха поднимает простыню, обнажая набухшую Марианнину грудь. На кончике соска – желтая капля. Как сок на срезанном цветочном стебле. Из свертка что-то хлюпает. Это сморщенное тянется к груди. Всего лишь странный сон. У сморщенного большой лоб и пытливые глаза. Он бы разгадал все ее секреты, но вместо этого зачем-то втягивает в рот сосок и чавкает. Марианна смотрит со стороны. Вот и второй сверток прикладывают к другой груди. Толстуха вздыхает. Будто хочет сказать что-то Марианне, но сдерживается.

Марианна опять дома. Она настоящая. Ей никак не больше двадцати. Она может рисовать, гулять по городу, пробовать пирожные в кафе и пить кофе со взбитыми сливками. Деньги приходят сами. Вернее, их приносят. Раз в неделю по квартире носятся мальчик и девочка. Чьи они? Может быть, соседкины. Совсем невоспитанные. Обязательно подбегут, обнимут. Особенно девочка. Уткнется головой: «Мама, ты опять рисуешь!..» Совершенно невозможные дети.

За ними приходит чужой мужчина. Наверное, сын соседки. Он приносит продукты и деньги. Настоящая Марианна никогда бы не взяла, но другая берет. Просто так она, что ли, с детьми сидит? Каждый труд быть должен оплачен.

– Мама, а бабушка сказала, что тебе все равно, что ты бы нас в детский дом отдала. Говорит, так бы в дом малютки и попали, если бы я из роддома вас не вытащила. А что такое дом малютки? – интересуется девочка.

Сегодня она как куколка с бантом в волосах. Надо будет ее нарисовать. Но разве эта егоза будет сидеть?

Мальчик угрюмо хмыкает и дергает сестру на рукав. Дверь скрипит. Пришел их отец. Он на кого-то похож. Точно! Когда-то давно к Марианне ходил мальчик. Наверное, его младший брат. Ведь не мог тот мальчик так измениться! К тому же тот всегда был с пакетом, где кисточки, карандаши, альбомы для рисования. А этот никогда бы и не встал за мольберт. Должно быть, для него богема – что-то недостойное, не даром он хмыкает, рассматривая квартиру, где играют по выходным его дети. В руках у мужчины букет гладиолусов.

– Как вели себя сорванцы? – говорит он будто бы Марианне, но всегда отвечает то девочка, то мальчик, в то время как она непонимающе крутит в руках букет. Марианна ненавидит гладиолусы. Но приходится брать. Потому что следом за цветами – пакет с хлебом, колбасой и молоком. А сегодня еще и пирожные. Их любят обе Марианны. Даже настоящая, хотя по-прежнему уверяет, будто сидит на маковой росе.

Если подумать, гладиолусы не бесполезны. Завтра или послезавтра придут какие-нибудь бездарные ученики. Пусть вот и рисуют эти мерзкие цветы.