В самолёте чувствуешь себя котиком: ешь, спишь, ходишь в лоток, и все тебя раздражает. За окном мутный глаз дракона. Непонятно, кто за кем следит: ты или за тобой. Мозг подсказывает, это луна, но глаза не верят. Кажется, это не самолет урчит, а дракон – зевнул, закрыл глаз и сейчас ворочается с бока на бок, потому так трясет. На крыле самолёта тревожно мерцает алая лампочка: то вспыхнет, то стыдливо погаснет. В салоне много свободных мест. Судя по цене билетов, в столицу из Читы летят с куда большей охотой. И тут же – какая она, эта Чита? Но мысли, что тревожная лампочка: то была, то пропала. Будто кто-то положил на лоб тяжелую руку. Как в детстве, когда высокая температура спадает, а простыни превращаются в сети, что поймали маленькую рыбку. Приходит мама. Ее рука как свинец. Но зато холодная. А сейчас ты тоже рыбка. Только в большой консервной банке. И несется эта банка то ли сама по себе, то ли дракон ее куда-то тащит. А, может, это просто давление. Потому тело ватное, будто слеплено из рыхлого снега.
В салоне темно, видны лишь темные силуэты. Вверху на низком потолке тускло светит рыжая гирлянда. Можно представить, что это грустно улыбается уличная елка. Ты смотришь вверх, а она уходит в бесконечность вместе со своими неясными огнями. Рядом кто-то щебечет, что не разобрать. Кажется, женщины. Чудо-люди. С космическим здоровьем. Гвозди бы делать из таких людей. А ты вроде бы и не человек совсем, а кот и готов залезть к любому на руки, лишь бы обрести камерность уюта.
За стеклом дракон заснул. Присмотришься: в темноте звезды как крупинки соли. Уснуть бы. Лечь бы под бок к дракону, послушать как он мерно храпит. Можно сидеть и считать барашков. Но их нет, сколько ни зови. Наверное, сожрал дракон. Потому и дрыхнет, посапывая. Сиденья жесткие. В голову лезут истории про отшельников, что нежились на камнях, и про приятелей, что по глупости и молодости коротали ночи в обезьяннике. Кажется, один барашек уцелел. Но только он стыдливо выходит, врубают свет. Гори-гори ясно. Сейчас понесут пищу. Вокруг зеленые лица. Им бы тоже поспать. Через часов шесть — семь кровавым плевком на стекла самолёта полетит солнце, а у красноглазых от сухости воздуха пассажиров будут лица зомби.
На другом ряду, раскинув руки, спит девочка. Ей, наверное, год с небольшим. В автобусе к самолёту, она капризничала на материнских руках. В у меня в сумке оказался Чупа-чупс. Как выяснилось волшебный. Девочка была готова зарыдать, слеза дрожала на реснице, но при виде конфеты заползла обратно в глаз. У конфеты яркий фантик. Сама она круглая и на длинной палочке. Сразу ясно, вещь ценная. Девочка смотрит на меня и конфету, а потом резко хвать и давай хихикать. Победительница. Даже во сне. В отличие от меня она нашла барашков. В уголке девочки надувается прозрачный пузырь слюны. Она сопит и причмокивает губами. Вокруг ее тельца кольцом обвилась мать. Часть женского тела уложено на баулы с вещами, что стоят сугробами рядом с сиденьем. В забытьи мать стала моложе. Напряжённая морщинка между бровей разгладилась. Сейчас она сама — маленькая тонкая девочка и длинными ногами жеребёнка.
Над потолком завис запах котлет. Пассажиры, уткнувшись в железные мисочки двигают челюстями. Их лица такие задумчивые, будто перечитывают Достоевского. То есть внимательные и немного страдальческие. Потом с такими же лицами язвенников или морали они будут заглядывать в бумажный стакан с чаем, где жёлтым серпом, пародируя луну, тонет, но никак не может по тонуть, долька лимона. А я пью свой чай с удовольствием, растирая языком по нёбу кислинку. Тут же хочется булку. Обязательно с маслом, которое оказывается плотным и жёлтым-прежёлтым. Один итальянский крупный тенор запретил себе есть хлеб с маслом. Утверждал, что стоит ему только съесть кусочек, как тело разбухает. От этого булка с маслом кажется преступлением, а потому особенно вкусна. Чай выпит. Теперь опять ерзать на сиденье и пытаться уснуть. День кота будет длиться ещё много часов. А пока кажется, что бесконечно.