Вечером, когда матери утаскивали малышей, на детской площадке в парке наступало время подростков, но через пару часов и они, побросав мимо урны пивные бутылки, растворялись в темноте. Теперь уже мы с Петровичем не спеша двигались к лавочке – две темные фигуры, то сливающиеся с ночью, то вновь возникавшие под тусклым фонарным светом.

– Иваныч, старые мы стали гулять так поздно. Раньше помнишь, набегаться не могли. Да что там, помню, как Наташке врал, что все из-за твоей непутевости, что ты незнамо где, а сам к Маринке. А теперь и Маринке не нужен, да и Наташке, наверное, тоже. Как думаешь: возрастное? Вроде бы так много вместе, что уже отдельно нельзя, а вместе тоже никак. Вот и живем. Как одной плотью стали. Да что от Наташки, от себя так тошно становится, хоть вой. Что скажешь? Молчишь. Давай помолчим. Да и мне сказать нечего.

Осень. Вокруг все черно и сыро. Наташка сейчас, должно быть, с соседкой трындит. Бабы – они такие. Они целый день готовы трещать. Только волю дай. Вот и Петрович не выдерживает. Кружим с ним по парку. Он тоже от Наташки понабрался: говорить стал много. А слова не нужны. Они почти всегда совершенно лишние. Обычно много слов появляется тогда, когда расстояние увеличивается. Липкие звуки как нитки паутины пытаются удержать то, что расходится. И только с близкими людьми можно молчать. Петрович в принципе неплохой мужик, но иногда его раздирает на ненужные диалоги. Хотя на самом деле он говорит лишь с собой, а я рядом молчу. Моя роль в диалоге – быть стеной, от которой отскакивает мячик фраз. Вот и сейчас он включил режим радио и вещает.

– Иваныч, – поворачивается он ко мне, – Вот правда скажи, что бабам нужно? Притворяются ли они, когда говорят, что мужик. Вот он я, бери меня теплого.

Мы молчим. Откуда я-то знаю, что этим бабам нужно? Сам задаюсь такими же вопросами. Помню черная месяц назад все бегала кругами. А подойти попытаешься, мол я не такая. А через день опять игриво так посматривает. Но уже воробей-то стреляный, на мякине не проведешь. Сама уж матушка реши, что тебе надо, не буду по твоим правилам прогибаться.

– Иваныч, и у тебя, и у меня много разных же было. А, знаешь, большая часть как конфеты, что с разными фантиками, да со вкусом одинаковым. Вот Наташка – что ей надо? Живем тридцать лет вместе, а где знать, что у нее в голове. Иногда посмотрит так, что боюсь аж, как бы ночью нож не воткнула. Даже просыпаюсь иногда, а она рядом сопит себе спокойненько. Представляешь, сам здоровый мужик, а жинки боюсь. Кому сказать – не поверят. Только тебе, но ты ж могила!

Сижу и думаю, что Петровичу сказать? Пытаюсь накидать ответные реплики, но все выходит плохой расклад. Как будто, какую карту не положи, хоть короля, а на другой стороне пусть даже и двойка, но козырная. Неплохая у Петровича Наташка. Заботливая даже. Но кошек любит. Как можно любить этих хитрых тварей? Шерсти клок, мозга столовая ложка, да тонна жеманства. Или сказать, не подходит тебе: слышал, как она думала о походе налево? Так давно это было. Лет двадцать назад. Как раз тогда у Петровича появилась Маринка – хитрая такая, рыжая как лиса. Все никак не мог понять, что в ней Петрович нашел. Вроде бы Наташка и красивее, и умнее. Пусть даже кошек этих любит. А Маринке же не Петрович нужен был. Тогда он был орел: должность, деньги, связи. Бабы так и липли. А сейчас после инсульта – нужен бы он был этой Маринке. Нашла бы себе другого. Наташка, нет, не такая. В больницу прибежит, не побрезгует – утку вынесет, постель перестелет. Так Петровича на своем горбу и вытащила. А скажи ему, что о разрыве она думала, так что с того, что быльем поросло, вдруг он взбеленится. Мужик-то гордый. Или ответь другое – поддакни, что Наташка молодец. Так тоже взбесится: мол сам сокол еще какой. Где бы была Наташка без меня? Да кто эта Наташка? Это сейчас она Наталья Ивановна, и здравствуйте, голубушка, все расшаркиваются: от консьержки до учительницы у внучки. А так была бы хуже девки дворовой в былые времена. Вот и пойми Петровича после этого. Мусор у него в голове после инсульта. Да и оба не молодеем, что говорить.

– Иваныч, ну что загрустил. Холодно, да? Домой пора? Эх ты, друг мой сердечный, пойдем что ли, а то завтра опять вставать пораньше. Ох, годы-то мои тяжелые. Вроде бы и немного, еще жить да жить, а как все разом вдруг навалится, так караул, прощай. Все равно ты молчишь. Давай, поковыляли.

Мы встаем и бредем из парка. На сером тебе некрасиво растопырены толстые мальцы домов. Петрович поднимает воротник. А я трушу рядом. Мне хоть бы хны. Шерсть к зиме отрастет еще больше. А чем роскошней шуба, тем больше я не Трезорка, а Трезор Иванович.