— Ирочка, деточка, мама тебя очень любит. Все здесь тоже любят твою маму, — верещит в трубку женщина средних лет, виновата поглядывая на меня. Уже минуты три я слушаю эти увещевания Ирочки.

Интересно, все ли готово для пресс-конференции? Так чего доброго с этой Ирочкой в зал и не попадешь раньше. Рядом вздыхает охранник, мол, сами знаете, но такие правила, пока вас в списке не найдут, не пущу. Усталый Харон готов перевезти, но без монетки, то есть пропуска, ну никак. Так мы с ним и стоим по разные стороны турникета.

— Пока-пока, а то тут целая очередь, — говорит она, пытаясь расстаться с Ирочкой. А целая очередь, то есть одна я, вздыхает в ответ. Протягиваю паспорт, но она где-то еще внутри, в своем неоконченном разговоре.

— У меня тоже дочь. Иногда кажется, что большая – целых двенадцать лет, а иногда думаю, что в пять она была гораздо больше. Путертат как качели: то взрослые, то младенцы. Иногда подходишь, и как качелями тебя долбанет, — пытаюсь как-то утешить женщину. Она смотрит на телефон, на меня, и вдруг едко выдает:

— Двадцать шесть ей уже. Представляете? Ничего себе детка! Рожать уже давно пора, а она тут мамуле названивает. Кобылка-переросток. Да и нет на вас пропуска. Звоните, пусть заказывают.

В моей сумке всегда Нарния. Скрадываешь-складываешь по кармашкам, а когда бежишь на работку, кажется, что в сумке происходит своя дискотека: помада летит к флешке в гости, а карточка от метро к очкам. Где-то внутри затаился паспорт. Если даже точно помнишь, куда что было положено, не факт, что положенное там и лежит. Это джунгли с лианами бумаг и бамбуком шариковых ручек.

— Слыш ты, — кричит женщина из будки, и я не сразу понимаю, что это не мне, а ее вошедшей товарке, — Ирочка опять звонила. Если бы я была такой в двадцать шесть, я бы убилась. Ты можешь ей сказать, чтобы она не трезонила каждую минуту? Или бери с собой телефон в туалет!

— На себя посмотри, — кричит та в ответ, — Заводи детей и воспитывай. А я со своей сама разберусь. Я же не лезла, когда тебе твой названивал. Хотя все мужики козлы, твой был самым отъявленным мерзавцем.

Охранник краснеет, отворачивается, делая вид, что ничего не слышит. Я пытаюсь также на себя натянуть глухоту. Она бросает мне пропуск, как будто это я мама Ирочки: вот мол, получила и проваливай. А другая, поджав губы, испепеляет меня взглядом, меня как свидетеля нужно убрать.

— Каждый день они так, — говорит то ли мне, то ли себе охранник, пропуская меня внутрь, — Каждый божий день. И мужики тут не при чем.