Холодно. Завыть бы. Но никак. Луна какой бы круглой ни была — манок для волка. А собака остаётся собакой. Даже если мертвая.

Моя семья — за окном. Даже теперь это моя семья. Такая судьба собачья — служить. Кошки так не умеют. Они всегда держат ухо востро. А собаки посланы в мир отогревать сердца. Так ангелы считают. Вернее, ещё вчера думал, что ангелы. Залетали на ветку и давай трещать. Оказалось, вороны. Говорят, душа моя никак не успокоится, потому что пришита слишком толстыми нитками. Но и они со временем истлеют, тогда душа оторвется и полетит. А куда — никто не знает. Может просто лопнет, как пузырь.

После смерти не можешь дать знак, что тут, рядом. Вот и стоишь, прижатый с одной стороны шкафом, а с другой мешком картошки. За картошкой иногда на балкон выходит хозяин, глядит: «чего ты тут встал, брат Бобка, истуканом», но теперь и слова не выдавит. Вздохнет и уходит. Иногда он курит здесь, на балконе. Красный огонёк то опускается вниз, то поднимается вверх. Смотреть неудобно. Когда так коченеешь, это раз и навсегда. Да и глаза уже не те. Мёртвые почти как слепые. И нюх подводит. Как у человека стал, когда и не чувствуешь, как пахнет жизнь. Раньше никогда бы не перепутал ворону с ангелом. Но теперь появляется что-то иное. Вороны уверены, истлевают нити, отсюда иногда такая тоскливая свобода.

Дверь балкона скрипнула. Хозяин вышел. Вроде бы как звезды считает. А сам злится. Жена пасет, чтобы не курил. Но от привычки избавиться не может. Особенно, если нервничает. Вчера слышал, что из-за меня. «Зачем, – ругается хозяйка, – он тут». Он – это я. Мертвые всем мешают.

Её голос узнаю, даже если в другой жизни рожусь кошкой. Если есть та, другая жизнь. Это Тася. Ещё вчера мы были щенками. Я – самым настоящим. Она человечьим. Не помню, как оказался на улице. Наверное, всегда там жил. Хотя жена хозяина и мама Таси, говорила будто я — дворянин. Ни разу не отрицал. Вдруг и правда у меня не дворовое, а дворянское происхождение. Живёт же в подъезде таксист. Так Тася называет такс. Смотришь: колбаска на лапах, а ведь оказалось, чуть ли не принц, столько у него в загашнике породистой родни. На целых трех листах. У каждого из предков имена длинные – как тело с дефисами – кривыми лампами. Вот так знатность в криволапости и проявляется. С улицы меня Тася подобрала. Она так думает. На самом деле – абы с кем не пошёл. Но она была такой грустной, что аж сердце закололо, защенячило. Хозяйка кричит, а мы стоим перед ней двумя щенками. Я ещё для верности хвостом виляю. Чтобы меньше на дочь взвизгивала. Негоже так срываться. Под конец не выдержал, напрудил в тапок хозяина. Но нас не выкинули. Хотя я Тасю в беде не оставил. Там, у магазина за углом, в бак выкидывают кости от курицы. Они сладко в зубах хрустят. А иногда попадаются пакеты, в уголках которых могут остаться чипсы. Как-нибудь прожили бы. Но Тасю понимаю. Ей тяжело бы на улице пришлось. Потому мы остались.

За год я вырос. А она – нет. Время к людям жестоко. Они долго в недопесках ходят. Тут сразу стало понятно, что я уникальный. Тася так говорила. Губы трубочкой вытянет и растягивать у-ни-каль-ный. А ещё — самый за-ме-ча-тель-ный. А я на спине лежу, пока она мой живот чешет. Иногда, если быстро пальцами водит, так щекотно, что кручу лапами, будто качусь на велосипеде. Хотя на велике только Тася несётся, а я — рядом. И ещё тявкаю громче звонка. Она даже мне фамилию дала – Позвончей. Даже завела мне тетрадь. Так и написала «Бобка Позвончей — ученик второго «б» класса». Пыталась меня учить считать. Глупое занятие. Я все уже посчитал, но мне лаять приходилось, чтобы она поняла. Люди глупые совсем. Все им разъяснять нужно.

Вечером я заползал на кровать. Надо было это делать тихо. Чтобы хозяйка не учуяла. А то придёт, начнёт «собака не игрушка и не человек». Помню раз она пришла, Тася ещё была в школе, сумку в коридоре кинула, сидит ревёт. Тыкнулся хозяйке носом в колени, давай, мол, на улицу. Она слезы утерла, говорит, что я сволочь бестолковая, мне бы жрать да ссать. А я просто слезы не люблю. Особенно женские. Но любую хозяйку можно перевоспитать, если умение есть. Говорю же: у собак работа такая, сердца отогревать.

Тася часто простывала. Думаю, она специально так делала. Её матери сказали, что собаки болезнь на себя берут. Так и повелось, что в ногах в девочки дрыхну. Кровать мягче подстилки. Какой дурак будет спать на половинке, если выбор есть?

Хозяин тоже меня признал. С ним сложнее пришлось. Сердце у него слишком холодное. По мне — люди не вырастают. В собак точно. Видишь перед собой бугая, а чувствуешь, внутри у него испуганный мальчик. Это особенно стая улавливает. Одна собака может сомневаться, а несколько — знают наверняка. Чуют страх и начинают гнать по улице человека как зайца. Потому что хотят, чтобы он за всех них ответил. Но люди – не собаки. Даже за себя отвечать не могут.

Чем холоднее сердце, тем труднее собаке. Но и холодную гальку можно отогреть. Смотришь, не прошло и года, а человечье сердце уже само бьётся. Правда, от этого собачьи сердца изнашиваются. Но Тасино сердце было большим. Хотя она и была человеком. Потому рядом было так хорошо.

Помню вышли гулять. Мне купили новый поводок. Плетёный. Красный. Чтобы Тася от меня не убежала. Двор был как двор. Разве что лужи. Сразу и не поймёшь — дождь прошёл или собаки метили. Вокруг столько запахов, что голова кружится. Справа — бензин — это от тойоты. На ней возят толстого Мишу. От него пахнет колбасой. Ему нравится Тася, мне колбаса в бутербродах Миши, а я — Тасе. Вот такой треугольник. Слева — подъезд, где живут кошки. Мне до них фиолетово. Но для проформы подаю голос, когда их вижу, они же делают вид, что это к ним не относится, мало ли кто на улице орет. Прямо под носом — кленовые листья, на которых поставили свои метки собаки-друзья: «здесь был Барбос» — это большой чёрный ризеншнауцер, «это я, Леди» — та ещё дамочка, «тут находился Мирон» — даром что пудель: мозг как у овчарки. Тут сзади чувствую вонь опасности. Аж подпрыгнул. Летит через дорогу ротвейлер. Кажется, ему крикнули фас. Я мелкий. Чуть больше кошки. Но Тасю в обиду не дам. На меня кто крикнет? Понятно, что её хотели задеть. Тот пес был огромный. С дом, наверное. Схватил меня как жвачку. Давай туда-сюда. Тася кричит. Последнее, о чем думал, как бы эта морда до неё не добралась.

Слышу, как хозяйка говорит «что делать будем?». Вижу все, как со стороны. Где-то над лампой кручусь. А тело там – внизу. Лежит на боку. Присмотрелся, раз и уже внутри. Больно, что в глазах темнеет. Лапу хочу поднять, она как тряпочка. Только сил осталось, что заскулить. А голос тонкий, как у щенка-несмышленыша. Таси нет. Её к бабке отправили. Это я по запаху понял. Когда Тася к бабке ехала, то всегда пахло вокруг ослиным упорством. Дышать трудно. Не ребра вовсе, а пруты железные. Только приноровился, слышу: «Всё, отмучился». Хозяин взял меня за хвост и на балкон. А мне совсем не больно. Тело будто не моё. Хорошо, что он ленив. Говорит, потом отнесу и закопаю. Меня, значит. Это я понял. Но не сразу. Так я остался с моей семьей. Все лучше, чем в яме.

Вначале очень к Тасе хотелось. Слышу в форточку её голос. Сам лежу половичком. Ни дернуться, ни пискнуть – ничего не могу. Потом пришли холода. Жёсткий я стал, наверное. Вот хозяин и поставил меня на задние лапы к шкафу с банками варенья. Потом и вовсе на мешок с картошкой поставил. Пусть я молчу, зато в уголке окна стал её видеть. Тася сидит, буквы в тетрадь выписывает. От напряжения язык аж высунула. Раньше я бы подошёл и положил ей на колени голову. А теперь у меня другой пост. На балконе. Но по-прежнему её охраняю. Хотя хозяин задвинул меня совсем в угол.

Завтра Рождество. Время, когда мечты сбываются. Если и оставалась у меня, то одна. О ней только я знал да ангелы-вороны, что мерзли на ветке. Хотелось с Тасей попрощаться. По-настоящему. Не так, когда её к бабке, а меня на балкон.

Стоит Тася перед окном. На звезды, наверное, смотрит. А я — на неё. Слышу, шепчет она: «Бобка, Бобка». Форточку, наверное, не закрыли. Хотя вороны потом сказали, что это ветер в полиэтиленовых пакетах шуршал. Вытянулся я струной. Напрягся. И то ли действительно ветер, то ли я смог тело дёрнуть, а скатился я с мешка. Тася заметила. Засуетилась. Открылась балконная дверь. «Нет никого», — слышу голос хозяина. «Папа, Бобка ангелом стал. Видела, он на балкон спустился сверху. Как птица. Но я его узнала». Чувствую себе у неё горячее сердце как прежде. И тут уже голос хозяйки: «Иди спать, Тася. — И через минуту уже хозяину. — Неужели не можешь на помойку выкинуть? Стыдоба-то какая!».

P. S.

Выкидывать меня понесли перед восьмым марта. Ёлку тогда разбирали. Тасю опять к бабке отправили. Но это хорошо. Я уже был некрасив. Она бы меня и таким бы любила. Но все-таки лучше быть для кого-то ангелом, а не трупом. Хозяин поверх свитера нацепил куртку деда Мороза. Её тоже на выброс. Положили меня в мешок с мишурой и прочим мусором. Вот и дверь хлопнула. Заскрипело – лифт пришёл. «Дед Мороз, что у тебя в мешке?». — слышу голос толстого Миши. Наверняка, ест свой бутерброд с колбасой. Конечно, он видит, что это не дед Мороз, а Тасин отец. Он в деда Мороза не верит, ещё летом Тасе говорил, что Новый год — это все выдумки. «То, что осталось от нового года», — слышу гогот хозяина.

Это был второй полет после падения на балконе. Швырнули меня в мусорный бак. Слышу кошка рядом роется. Они такие — ходят по две стороны жизни и смерти. Как вороны-ангелы. Только без крыльев. Но сколько не просил передать Тасе привет, только фырканье в ответ. Разозлился, что вдруг даже горячо стало. Слышу, рядом что-то рвётся. Это нитки были. Что душу мою к телу привязывали. Взмыл я вверх. Лечу над воронами, а они крыльями машут: удачи и прощай. Вот уж крыши под лапами. Мне бы, если не вернуться, сделать бы круг, увидеть Тасю. Но несло все дальше и дальше. Туда, где высоко над облаками бежала большая чёрная собака с седыми волосами созвездий.