Осень в Москве ужасная. Стоит выйти из метро, как тут же за воротник льются какие-то сопли: дождь норовит лететь по косой так, что и зонт не спасает. Темно уже днем, а тем более после пяти. Не только кошки серы. Хотя какие кошки, те сидят по домам и спят, завернувшись в рогалики. «Спасите, спасите», — резкий женский голос рассекает желе падающей воды. Вот думаю, случай. Темнота, крики, а не повернуть ли обратно? Все-таки я не герой комиксов. Или спасать?

Из темноты возникает женская фигура. Не успеваю и слова сказать, как за руку хватают мокрые пальцы, словно я кусок берега, а сейчас эту женщину смоет волной и унесет в открытое море. Я вижу лицо в черных подтеках: грязь от проезжающих машин или потеки туши от дождя и слез? «Где ж вход в МЦК[1]? У меня семья. Мне ее спасти надо, понимаешь?», – она, убедившись, что я не сбегу, достает из пачки мокрую сигарету и пытается трясущимися руками прикурить. Видать, дома сидит куча детей мал малого меньше, ждут свою мать, потерявшуюся где-то внутри столицы. Пару лет назад так металась приятельница. Просила о помощи всех, кого можно. То пачку макарон принести, то килограмм картошки, то хлеба, то с собакой погулять. Ребенок родился недоношенным и вечно болел, никуда не выйти, да и купить-то не на что: муж бросил еще во время беременности. Вот думаю, такая же тут история: бьется как рыба об лед, а и быт неустроен, да и дети голодные.

«Спрашиваю куда, а все посылают то туда, то сюда, а здесь-то совсем никого, а тут ты», — сумбурно говорит она. Действительно, ближайший вход из метро закрыли, поэтому до входа на МЦК нужно проделать еще тот крюк. Но жители ближайших домов, которых она сумела отловить в такую непогоду, видимо, посылали ее по старому маршруту. Им-то зачем куда-то еще ездить, разве что в центр. Никакое второе кольцо таким и даром не нужно. Да и меня бы тут не было, если бы не забывчивость, обернувшаяся для нее счастливым случаем. Одним словом, нам по дороге. «Если бы я знала, то уж через метро поехала. Да что уж теперь. Но ведь дома – семья. Как объяснить? Да и можно ли? Вроде бы как виновата, а вроде бы и нет. Просто все неправильно», — теребит она бусины слов. Сколько ей лет? Можно дать и тридцать, и за сорок. Все в ней нескладно как-то. И не поймешь, что не так, но веет какой-то безысходностью. Такие прячутся за весом, балахонами и вечной скорбью. Все в их жизни не то, чтобы плохо, а как-то не так.

Дождь кончился. А я все слушаю ее нехитрую историю про то, как она всегда рассчитывает время, но всегда опаздывает, а семья страдает, как все валится из рук, да и вообще осень: холодно, а дни текут без вкуса как холодная овсяная каша, не то, что летом, когда солнце – уже радость. Рядом я или нет –неважно. Она жалуется мокрым деревьям, лужам и темноте, как будто пытается воззвать к совести то, что называют «жизнью» или готовит оправдательную речь. Утомительно и жалко. И стыдно, что у тебя все более или менее, а дома тепло и уют.

Под мокрым навесом девица с ярким южным говором отвешивает грустным покупателям фрукты. «Извините, — говорю я, подскакивая к продавщице и трем хмурым людям, что стоят у лотка, — у женщины сложности, не успевает вовремя, а ей семью кормить, пропустите без очереди». «Килограмм апельсинов? Вот возьми еще пару штук для нее бесплатно. От меня. У меня тоже семья», — говорит продавщица, сверкая золотым передним зубом. Я сую женщине пакет, бери мол, всякое бывает и успокаиваю, что осталось еще метров сто до станции. Нас догоняет гастрабрайтер из очереди. Его серое щетинистое лицо неприветливо и хмуро. Кажется, сейчас польются претензии: лезут без очереди всякие. «На вот, — сует он батон хлеба, — у меня тоже семья», и резко уходит прочь, не успевая услышать ее тихое «спасибо».

«Нет, буду, скоро, прости, пожалуйста», — заговаривает она телефон, будто это магический артефакт, от которого зависит будущее. Начинаю кипеть: «Бывший? Что не может с детьми посидеть?» И представляю, как дети звонят отцу и говорят, что голодные, что нет еды, а он вместо того, чтобы приехать, начинает шпынять их мать, которая уже на последнем дыхании ползет домой в какую-нибудь каморку в хрущебе. «Или у него ключа нет?», — спрашиваю, представляя, как он стоит у двери и в ярости по ней стучит, а за ней хнычут мал мала меньше. Она ниже склоняет голову, и утирает глаз шарфом.

Теперь мы почти бежим, дыхание из спокойной синусоиды превращается в неровные склоны гор. Кажется, это называется спортивной ходьбой. Стоило бы посмотреть, как шли бы мерным шагом спортсмены с зонтиками и авоськами после целого дня в офисе.

На станции нам в разные стороны. На табло высвечивается надпись: ее поезд придет на минуту раньше. Поэтому еще препираемся по поводу пакета с апельсинами: она не хочет брать, а я не принимаю обратно. «Спасибо, говорит она. — Я бы не взяла. Но семье ж нужно. Да и хороший он. Понимаешь, мужик просто. Как все мужики», — прерывисто говорит она, пытаясь успокоить дыхание.

Она садится в поезд. Больше мы никогда не увидимся. А если и не так, стоит ли помнить друг друга? «Не умеет готовить. Понимаешь? Совсем. Даже чаю вскипятить. Уж десять лет живем. Но это ж семья. Семью надо хранить», — продолжает она, то сжимая, то сдавливая пакет, он не выдерживает и рвется. «Как какая семья? Муж мой. А детей нет, бог не дал, да мне и мужа много: накорми, одень, убери, а еще работа, знаешь ли. Нет, никакой не инвалид. Красивый. Спортом занимается. За собой следит. Не старый. Сорок всего. Но ведь не одной ж. Вот у соседки только кошки. Счастливая я в общем. Да ведь и семья…», — дверь закрывается, но я думаю, что это было что-то про важность семейных ценностей, а мне почему-то представляется, как она врывается в квартиру и, не раздеваясь, бежит на кухню, варит-парит-печет. Говорящий кухонный комбайн. А из комнаты доносятся понукания, где мол шлялась.

Один апельсин все-таки вывалился. Мой поезд отходит. Апельсин катится по платформе. Кто знает: упадет он с платформы или нет? Поезд уходит все дальше.

[1] Московской центральное кольцо