На небе ни облачка, листья приклеены как локоны модели, что ни один листик-волосинка не выбьется из пышной гривы ветвей. Казалось бы — наслаждайся. Даже чайки заснули на песке, чтобы не нарушать умиротворения без пяти минут приморской осени. Но солнце уже прожгло дыру в плече. Да и спина чешется. Не иначе как там — лучшие образчики брюшек варёных раков. Черт дёрнул взять этот сап. Остались последние метры, но самые долгие. Рядом с пирсом сидит мужчина в кресле-качалке, вертит в руке стакан с чем-то жёлтым, должно быть, пивом, что сейчас по жаре особенно мерзко во рту. В уголке его рта висит сопля тлеющей папироски. Он чешет гладкий круг живота, по которому как мед на брюшке пчелы ползет капля едкого пота. Перед ним на коленях стоит женщина с заданным на голову платьем. Её белые ноги разделяет полоска красных стрингов. Должно быть так смиренно и печально стояли рабыни. Мужчина лениво пинает ногой гальку. Иные камешки попадают в платье и теряются в складах. Тогда он крякает и прикладывается к пиву. Внутри меня закипает огонь, словно солнце добралось до кишок и накручивает внутренности на вертел. Вокруг все смотрят в разные стороны, словно не видя рабской позы женщины и барства мужика. Вот он, срыгнув, потянулся за газетой и крутит её жгутом. Мамочка рядом, покрикивая на детей, спешно ретируется со своей гусиной статей в ближайшее кафе. Недалеко лежавшие морскими тюленями толстячки стремительно сигают в воду. Даже солнце — и то в тревоге — плюёт прямо в глаз. Я не вижу, только слышу, как надорванной струной летит тонкий женский вопль к другому берегу. И уже через минуту сквозь под жареное веко могу присмотреться: кресло опрокинуто, по гальке, петляя, несётся недавно вальяжный мужик. За ним, судя по цвету платья, ранее коленопреклоненная рабыня. Её лицо и руки все красные то ли от загара, то ли от гнева. Иногда она останавливается, чтобы взять гальку покрупнее и запустить в мужика. С берега до меня несется: «Зина, я просто ноги хотел закрыть, обгоришь же!», «Зина, конечно, тебе решать, ты взрослая, но в аптеку ночью больше бегать не буду!», «Зина, прекращай, у тебя уже солнечный удар, не иначе». У карт две стороны. Я видела ту, где нет чёткой картинки. Теперь таро легло фигурой. Мужик старался как мог: сидел, терпел, потел на солнце, накрывая своей тенью белые обгорающие ляжки жены, крепится как мог, а потом решил сгонять за пивом, как я на этом сапе, но вдруг Зинки стало жалко, а, может, её вызывающе белых рассыпчатых ног, или себя, снующего вечерами по аптекам и размазыющего по обгоревшему саду супружницы сметану, вот и решил он прикрыть её розовую, уже местами дымящую плоть, подцепил платье газетой и получил фурию. Фразы Зинаиды были полны столь изящных оборотов мата, что официант дрогнул, уронив стакан. И чем ближе был мой сап к пирсу, тем отчетливее слышались слова хозяина бара, что не всем парам можно продавать выпивку, даже если те кладут сильно сверху.
