Носков неспешно прохаживался между павильонами. Новогодняя ярмарка открывалась только завтра. Вроде бы все готово, но надо все-таки проверить. За подрядчиками нужен глаз да глаз. Как говорится, береженого Бог бережет. Зазеваешься – пиши пропало. Сложится павильон как карточный домик. Не дай бог, кто-нибудь ногу подвернет или ушибется. Потом не то, что денег не заплатят, а по судам затаскают. Носков поморщился, вспомнишь прошлогодний случай. Но не зря же говорится – на одного битого двух небитых дают. Но за второй прокол – черная метка. Значит, можно забыть про развитие бизнеса.

Обойдя экспозицию, он улыбнулся. Строения хоть и временные, но сработаны на совесть. Павильоны стилизованы под аккуратненькие избушки с узором на крышах из ярких крендельков и конфет. Точно из сказки про пряничный домик. Знаешь, что сладости из папье-маше и картона, а рука сама тянется за угощением. Избушки как солдаты на посту: в полной боевой готовности. Хоть сейчас созывай прохожих гуляк да открывай ярмарку. Посмотришь в темное окошечко одного – там под лучом ручного фонарика тускло блестят елочные игрушки, в другом – лучится гирлянда: то красные фонарики побегут, то зеленые. Вроде бы дело плевое – китайская поделка, а сердце радостно затрепещет маленькой птичкой, будто в детство попал, когда деревья были большими, а новогодние елки – самыми красивыми.

Над всем этим прянично-домовым хозяйством возвышается Юрий Долгорукий. Бронзовый, а не каменный. И уж точно не гость. Гости – все остальные. Хмурится князь в усы – «понаехали тут». Старается на холопов не смотреть. Куда не плюнь – кровь у всех рабоче-крестьянская. Иногда мещанская промелькнет. Князь это определяет сразу, по внешнему виду. Стала бы столбовая дворянка в рваные джинсы рядиться или порядочный боярин без бороды ходить. За такое бы да на кол.

Горожане отвечают князю взаимностью. Вроде бы памятник. Даже символ. Визитная карточка. Слово-то какое. Услышишь, оторопеешь, полетишь с бронзового коня. Плевать москвичам на величие. Москва – большая деревня. Да не простая – купеческая. Забавы под стать. Перед новогодними каникулами князя на потеху вырядили в красный банный халат. Вроде как шуба деда Мороза. Для памятника и так сойдет. На шлем нацепили шапочку. Совсем как у пловца, не будь белой оторочки из фальшивого меха. «Был князь, теперь – дед Мороз на коне. Хорошо, что хотя бы усы и бороду ему не выкрасили в белый. Ума-то хватит», – усмехнулся Носков. На бронзовых руках Долгорукого красовались варежки в тон халату.

Как и прежде боевой конь бил в нетерпении копытом оземь: то ли в Новый год скачет, то ли по костям врагов. А князь повелительным жестом отдавал указ. «Моё!» – заявляла его длань. За спину ему был заброшен синий мешок. И не поймешь, то ли с подарками, то ли с податями. Казалось – второе. Словно этот странный дед Мороз брал у крепостных нажитое и складывал в баул.

«Хрен тебе. Денежки мои будут!», – прошипел Носков и тут же задумался, нужны ли они памятнику. Тем более деду Морозу. Долгорукий хмурился. Словно читал мысли простолюдина, дрожащего от ли от страха, то ли от мороза под ногами коня. «Конечно, –размышлял Носков, – больше денег князь любит власть. Деньги как вода. Пришли и ушли. А если есть власть, и деньги будут. Сами предложат и сами все дадут. Как Носков несколько месяцев назад. Главное, сделать вид, что это и не деньги вовсе. А благодарность. Какая разница – коробка конфет или пачка денег. Главное – внимание. И, конечно, услужливость. Нет таких качеств, и подрядов – нет». Ex nihilo nihil fit –латинская фраза вспыхнула у Носкова в голове как спичка и погасла. «Ничего из ничего не происходит», – автоматом перевел Носков, словно опять возвращаясь в те годы, когда он сдавал латынь старенькой бабушке в больших очках. Ведь мог когда-то стать кандидатом, а, может, и доктором философских наук. Но волка ноги кормят. Пришлось перековываться в настоящего человека. Нет бумажки, ты букашка – повсюду так. А в Москве к любой бумажке еще и денежки нужны. Без них ты как Муха Цокотуха. Только брюхо позолоченное не кормит. У старенькой латинистки были бумажки. Наверное, целая тонна. Но денег не было совсем, она ютилась в маленькой комнатушке коммуналки. Зато с ней рядом почивали Цицерон, Платон и целая группа стоиков. Все были облачены в толстые книжные обложки и запудрены пылью.

«Князя бы в мэры. Но кто тебя на коне в мэрию пустит? Москва хоть и третий Рим со своими Калигулами, но даже если у тебя в подручных конь или козел, к нему должен прилагаться паспорт и человечьи родители, – размышлял Носков. – А так – тут же в обезьянник заберут. Хотя кто ж его посадит? Он же памятник!» А сам вслух произнес: «Юрий, нам бы быть в печали» – и зачем-то показал Долгорукому язык. На миг Носкову показалось, что рука у всадника дрогнула, будто намеревалась схватить зазнавшегося смерда, а конь чуть слышно заржал. «Свят, свят», – Носков перекрестился и трижды сплюнул через левое плечо. Постоял, потоптался. Конечно, в суеверия и приметы Носков не верил, но все-таки подошел к домику, будто бы проверить фанерный кренделек, а на самом деле – постучать по деревянному петушку.

Над головой на черном широком лице светилась едва заметная тонкая полоска серпа луны как ухмылка начальника одного из московских департаментов. Того самого. Носкова передернуло. Завтра он вольется в шеренгу лизоблюдов, сопровождающих высокую начальственную шеренгу. Так всегда на открытиях чего-нибудь. Особенно торжественных. Щёлк-щёлк – оскалятся тяжелые кованые ножницы, взмахивая пастью над алой атласной лентой. Щёлк-щёлк – заверещат фотоаппараты. Щёлк-щёлк – застучат зубы, когда с трибуны посмотрят тяжелым взглядом: «Что не так, тебе не жить». А если и жить, то лучше бы умереть. И все будет не так. Но стоит главному начальнику одобрительно крякнуть, как все наперебой начнут рассказывать о своих заслугах. Будто каждый из чиновников сам всё сделал от чертежей до гвоздей. Во время этой круговерти и следовало бы незаметно передать конвертик. Подарочек на Новый год. Хотя тут конвертиком не отделаешься, придется в пакет заворачивать. И сделать все надо деликатно. Будто упрашиваешь взять, а чиновник ломается: чего мол, кухаркин сын, государева мужа искушаешь. Но ведь возьмет. Шур-шур – затрепещет полиэтилен. Стук-стук – заколотит сердечко. И не поймешь, твое ли, чиновничье ли. Начальник смотрит сквозь тебя. А чего на букашку смотреть? Нахмурит брови, губы кругляшком вытянет, будто все то, что вокруг, гадко и пошло, а рука, сама того не зная, цап-царап. Правила отката Носков знал как «Отче наш». Но лишнего платить не хотел. Каждый рубль на счету. А тут кладешь масло в кашу, смотришь, а каша-то все немаслена. Даешь, даешь чиновнику, а у него глаза честные и голодные. Обнять бы, да вместе плакать. Но нельзя. Пусть и плач по деньгам. Но твой, что много. А его – что мало. Заведено так. Есть кто пашет, есть кто с чужого хлеба кормится. Не за красивые глаза вотчины достаются. Так карты легли. Ничего не поделаешь. Карма. Но по-русски. То есть совсем непонятно за что и почему.

Здание мэрии, наливаясь красным, пылало, охваченное электрическим пожаром. Тревожно, словно сопереживая Носкову, и во многом напрасно пылали уличные светильники. Тот смотрел и думал, что они не просто на другой стороне улицы, а на другой стороне жизни. «Гори оно синем пламенем, – подумал Носков, – надо бы домой. Время-то уж сколько!» Действительно на экране мобильного телефона высвечивались нули, и Носкову почему-то вспомнилось, что на нуль делить нельзя. Словно в подтверждение опять раздалось тихое ржание. Мужчина резко развернулся, оборотившись к мэрии задом, а к памятнику передом, где с поднятым копытом застыл конь. «Я тебе!» – погрозил то ли коню, то ли князю.

«Мороз то крепчает, – подумал Носков. – Как бы до Пушкинской не околеть. Надо было ехать на машине». На одном из зданий Тверской ярко синим пламенем, словно милицейская сирена, горела то ли восьмерка, то ли знак бесконечности. Носков уже и сам думал о своей жизни, как о бесконечном беге по замкнутому кругу. Несешься, что-то делаешь, а выходит – пшик! Да еще щёлк-щёлк, шур-шур да цап-царап. Оглянешься – дни протухли, словно ничего и не было. И тут же закралась внутрь Носкова шальная мысль, что это намек на то, что нули суммы, которую предстояло сейчас снять в банке для чиновника-покровителя. Не случайно же цифра оказалась сбоку от входа в подъезд банка. Банкомат проглотил карточку, неодобрительно заворчал, словно не доверяя Носкову, но все же выплюнул пачку банкнот. Мужчина пересчитал деньги: все, как и договаривались. Спрятал стопку купюр, обернутую полиэтиленом, во внутренний карман. В предбаннике было почти так же холодно, как и на улице. Разве что пар изо рта не шел.

Носков вышел в стужу. Небо над головой отливало серым. Будто сверху положили дорогу, а ее тут же запорошило грязным снегом. Город не спал. На Тверской истошно орали друг другу машины, словно надеясь согреться криками. Носков вспомнил про друга-психиатра, что во время пробок выходил из машины и клал под дворники свои визитки, отвечая на окрики водителей: «И тебя вылечим». Конечно, можно погреться в книжном магазине «Москва». Даром что ли он круглосуточный. Но ведь придется делать вид, будто что-то покупаешь. А еще какая-нибудь продавщица с грустными коровьими глазами посмотрит так, что придется и оплатить какой-нибудь фолиант. Как ни крепись, пока не купишь, будет ходить за тобой хвостиком и громко вздыхать. Сердце не камень. И журнальчиком не откупишься. Придется выложить пару тысяч.

Сзади раздался шум. «Неужто павильон сложился?» – Носков резко обернулся. Нет, все избушки стояли, как на картинке. Хоть сейчас их открывай. «Был бы Юрий живым, – Носков уже относился к князю как к родному, –цены б ему не было». Это ж лучше любого Полкана. И каши не просит. Мужчина хотел было помахать на прощание памятнику рукой. Но ни коня, ни Долгорукого не было. Постамент опустел. «Фрр», – раздалось почти над ухом. Носков знал, это храпит медная лошадь. Князь решил схватить князя с конем и сунуть в мешок. Зачем – Носков не знал. Был бы человек, а повод найдется.

Носков нырнул в подземный переход, пролетел по ступенькам вниз и выдохнул: «Нет, конечно же, показалось». Но подняться по лестнице все-таки не решился и замер рядом со стеклянными витринами палаток, норками сгрудившихся под землей. На стекле цветочного киоска был прилеплен телефон некой Ирины. Казалось бы – позвони, скажи, мужик в беде, выручишь – весь твой. Но, гладишь, чего доброго, подумает, что алкоголик и нажалуется в полицию. К тому же Носков был женат, а значит, почти что мертв. В палатке с украшениями смеялся на большом кулоне котик. «Эмаль Федоскинской школы» – поясняла надпись, сделанная почти детским крупным и кривым почерком тоже с номерком телефона. Этой точно звонить не следовало. Еще за педофилию упекут.

На Тверской стояли машины. Памятника не было видно за грузовиком. Носков сделал несколько шагов по направлению к полыхавшему алым как дьявольский пожар зданию мэрии. Щёлк-щёлк – шло от каждого камня здания, будто миллионы ножниц резали множество атласных лент и тысячи чиновников тянули руки в цап-царап.

В просвете между машинами было отчетливо видно: постамент пустовал, но никто этого не замечал. Словно и не было никакого всадника в костюме деда Мороза.

Носков прошмыгнул в чугунные ворота, кокетливо, как проститутка, выставлявшие позолоту скучному небу. Ноги сами несли по Воскресенской вниз. Улица выглядела пустой и зловещей. Тускло горевшие фонари вдруг поднапряглись и пыхнули ярче, словно крича всаднику «Ату его, ату!» Плитка тротуара замерзла. Если бы рука не зацепилась на фонарный столб, лежать бы Носкову легкой добычей – пузом вверх, словно те ворота. Как пить дать, конь его тут же придавил бы копытом. Носков отдышался. Теперь вся улица была желтой, будто пропитанной липким медом фонарей. Таким был пирог у бабушки. Перед Рождеством она всегда пекла медовик.

Носков прогнал глупые мысли, что явно подыгрывали памятнику, и осмотрелся. Вокруг было ни души. Дома погрузились в себя и замерли, сцепленные намертво янтарными скрепами фонарей. Внизу дома утопали в серости асфальта и плитки. Сверху крыши были прижаты таким же асфальтовым небом. Насмешливо подмигивала вывеска ресторана «Губернаторский», демонстрируя презрение к Носкову. Даже вывеске было ясно, что из него никогда не получится ничего путного. Так и будет выкупать подряды да откатами задабривать. Носков отступил назад, на тротуаре его в спину толкнул фонарь, такой же серый как асфальт и небо. Носков огляделся. Желтые светляки уличных ламп по всей улице насажены на эти серые спички. Вроде никого. И только он выдохнул, как послышались звуки: то ли хлопки, то ли топот копыт. Он опять побежал, затормозив на перекрестке у гостиного дома посольства Азербайджана, повернул направо, рассчитывая, что, петляя, быстрее всего доберется до памятника Пушкину, а там сможет сразу же сигануть в метро. Мимо строгой бабки-контролерши никакой памятник не пройдет, если он без билета. Поскольку князья билеты сами не покупают, то шансов у Долгорукова не было. «Главное, чтобы конь не купил», – шепнул внутренний голос. Носков нервно засмеялся, представляя, как конь протискивается через стеклянные двери подземки, подползает к окошку с кассиршей и копытом протягивает непонятно откуда взявшуюся банковскую карточку. Все равно через турникеты им с всадником не пробраться.

В скверике отливала белым беседка. Носков хотел было в нее спрятаться, но тонкие колонны не могли никого скрыть. Они были созданы не для осады, а для эстетики. Можно было бы залечь в кустах, но там уже прятался каменный Низами Гянджеви и недобро смотрел на Носкова, как на любого неуча, не знавшего персидского языка.

Носков осторожно выглянул из скверика. Леонтьевский переулок, как всегда, дремал. Жизнь здесь давно замерла, как и в любом переулке, отстоявшем от центральных проспектов и бульваров. «Переработал. Надо бы грамм сто коньяку и спать», – решил он. Но тут же опять где-то рядом всхрапнул конь. Носков вздрогнул. Бежать? Звук издавал старый автомобиль, что не хотел заводиться. Пальцы похолодели. Стало понятно, что никакого преследующего всадника не было. Носков сходил с ума. Ему вспомнился пушкинский Евгений. Но здесь не Питер. И затоплений нет. Если и запруды, то исключительно из орущих автомобилей. То есть объективных причин для сумасшествия не было. «С жиру бесишься», – отрезал бы отец. И чего бояться-то? Сам князь-то – ненастоящий. С большевистским привкусом. Недаром же его утверждал усатый верховный вождь в кителе. Завтра все решится. Протянуть деньги – и вопрос решен.

Шведский переулок петлял к Тверскому бульвару. Взять отпуск? Уволиться? «Нервный срыв» – диагностировал Носков. Надо бы взять себя в руки. А завтра в чужие руки – взятку. Шур-шур да цап-царап. Делов-то на копейку. Выгоды – на рубль.

Стена дома справа напоминала сложенную стопку купюр. Именно о таком откате величиной с дом мечтают скромные государевы слуги, трудящиеся не покладая рук во славу народную, то есть для себя. За домом-взяткой шла стена театрального здания, теперь напомнившая Носкову острог. Слева ярким светом плевало на улицу кафе, на его стене силуэт фотографа, казалось, фиксировал преступные метания Носкова. А со стены кулинарной лавки братьев Караваевых недобро смотрели сиамские близнецы, сжатые лавровым венком. «Долгоруковские холопы», – усмехнулся Носков.

На бульваре словно гигантские жуки паслись машины. Им было без разницы – день или ночь. Они всегда заполняли центральные городские пространства. Полной луной сияли часы, топорща черные усы. В ветвях деревьев мечтательно мерз Есенин. Носков помнил, что рядом с ним лежал маленький жеребенок с крыльями, изображая Пегаса-недоросля. Крылатый конь лежал круглой сиротинушкой. А Есенин убрал одну руку, явно с зажатым хлебушком, за серую спину. Чтобы, когда конь закроет глаза, сожрать булочку в одиночку. Были бы родители у коняшки, был бы другой расклад.

Нехорошее предчувствие заскреблось внутри Носкова. Он поднял голову – над ним на огромном Пегасе парил Долгорукий. Прямо надо лбом Носкова мерцали копыта. «Чего тебе надо?» – заорал вверх Носков. Повелительным «дай!» протянулась медная рука. Всадник не просил, он требовал. По бокам коня адским жаром застыл в воздухе красный кафтан Деда Мороза. «На, забирай!», – бился в истерике Носков, пытаясь нащупать стопку в полиэтиленовом пакете, но откупиться не мог: денег не было. Конь бил копытом по асфальту. Князь спрыгнул и протянул пачку.

– Это что? – задергался Носков. К бабке не ходи, того и гляди, сейчас из-под земли выскочат полицейские с понятыми.

– Мужчина, вы обронили, – раздалось над ухом. Носков выдохнул. Выходит, Долгорукий несся за ним, выискивая по улицам, чтобы отдать пропажу. А вдруг подстава?

– Восемьсот фантиков, как и положено, – продолжил витязь, поправив на плече ленту с надписью: «Основателю Москвы Юрию Долгорукому. Памятник сооружен в ознаменование 800-летия Москвы 1147–1947 гг.». Носков отшатнулся. Даты через тире напоминали годы отсидки.

– Тысяч, – механически поправил Носков. Его голос звучал хрипло, как у самого настоящего зэка.

Каменный дед Мороз усмехнулся в усы. Носкову даже показалось, что это никакой не Долгорукий, а самый настоящий Сталин. Только без трубки и в шлеме. А борода отращена для конспирации. Теперь памятниками Сталину быть немодно. Вот и приходится Генералиссимусу на коней влезать да в чужую личину рядиться. Сейчас товарищ памятник из-за ворота кафтана достанет пистолет и пустит Носкову пулю в лоб за растрату народных накоплений и подкуп должностных лиц. По закону военного времени (а время в России всегда военное!) все должно делаться быстро.

– Шит колпак не по-колпаковски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, – заржал конь. Товарищ Юрий поправил шапочку, почему-то ставшую фуражкой, и страшно засмеялся. Как-то совсем деланно. Будто это был неведомый знак.

Носков заметался, но, казалось, куда ни ступи, везде тень от крыльев. «Что за колпак?» – судорожно хватался он за мысль, прикидывая, намек ли это на тюремную шапку. Но такие носили разве что каторжники в старых фильмах. Или это про шутовской колпак карточного джокера, который может притвориться любой картой? В любом случае понятно – как ни крути, это колпак дурака. Носкову казалось, что ноги несут его быстрее ветра, а на самом деле он кружил вокруг своей оси словно большая юла.

Из опрокинутого полиэтиленового пакета полетели разноцветные фантики. Конь отбивал чечетку передними копытами. Поднятый ими ветер подхватывал фантики и нес по улице дальше, словно новогоднее конфетти. Витязь отряхнул кафтан, обнажив на левом щите щит с Георгием Победоносцем. Носков замер. Морда коня стало совсем как у старушки-латинистки. Лицо-морда была свирепы, словно говорила: «Тварь ты дрожащая и права не имеешь».

– Бабка! – истошно закричал Носков. – Это деньги не твои. И не народные. Это мелкие частнобуржуазные откаты. Хочешь, забирай все себе!

Почему-то он был уверен, что через бабку-коня он сможет достучаться и до товарища Юрия.

– Ты горбунка-то не тронь, – с кавказским акцентом произнес князь. – Конек-горбунок и задавить может. Не таких вшей мы утаптывали.

«Дави империалистическую гидру!» – донеслось из-за угла. По улице в полицейских фуражках важно шествовала шеренга. Носков знал, то были ожившие фигуры с постамента. Когда-то давно он делал доклад о Тверской и потому мог узнать каждого персонажа. Плотным рядом надвигались грифон, кентавр и василиск. Перед ними в свисток дул феникс. Ранее их лубочные черты напрямую отсылали к росписям Георгиевского собора в Юрьеве-Польском. Но теперь казалось, что никаким собором здесь не пахнет. Фигуры будто сошли с плакатов «Окон сатиры РОСТА». Теперь они были то ли залиты красной краской, то ли инфернальным светом. Как если бы происходили от странного брака, где один из партнеров был чертом, а второй полицейским. В лапах чудищ что-то виднелось. Носкову не нужно было приглядываться, чтобы понять, что это за предмет. Память выдала автоматом: «Работать надо – винтовка рядом». Над группой захвата кружила птица Сирин с мигалкой на голове. Стоило полуженщине-полуптице открыть клюв, запахло перегаром. Казалось, еще немного и Сирин рухнет вниз. «Менты» – последнее, о чем подумал Носков, проваливаясь в черноту.

* * *

Носков проснулся от гула. Голова раскалывалась. Он еле-еле разлепил веки. Жена старательно пылесосила напольный ковер.

– Ну что, алкоголик, проснулся? – рявкнула. – Принесли тебя. Аж испугалась, что покойник, а нет, напился вусмерть. На вот, – кинула Носкову пакет с купюрами. – Утром принесли.

К пакету была приколота бумажка: «Не балуй!»

– А кто приходил? – простонал Носков.

– Конь в пальто!

Носков подскочил. Он представил, как князь дает поручение коню. Ведь не царское это дело по грязным подъездам ходить. И пока Долгорукий курит трубку, конь с трудом вызывает лифт, нажимая на кнопку копытом.

– Консьержка пропустила коня?

– Понятно. Допился. До коней, – выдохнула жена, выключая пылесос. – Мужчина заходил. Импозантный такой. С бородой. Говорит, привет от товарища Юрия передавайте. И фамилия у него занятная. Князь, что ли.

За окном промелькнула тень. Коньков знал, это не ворона, это Пегас облетает по службе районы Москвы.