Когда она появилась на свет, мир казался совсем новым, как блестящая монетка, вышедшая в руках шаловливого ребенка. Наверное, кем-то до этого она была, это точно. Она помнила, что откуда-то вылупилась и потащила дальше свое зеленое тельце. Рядом с ней лежали частью разорванные, частью еще гладкие и холодные маленькие белые яйца. Была ли я когда-то такой, недолго задумалась она, подбирая под себя тридцать три хорошеньких ножки. Но долго думать она не могла, мир манил волшебством и солнечным светом.
Как и она ее мир был маленьким и зеленым. Он был уютен и нежен. Вокруг было полно еды, только открывай рот и сразу же жевала чувствуют приятный сок, заполняющий все внутри. Рядом также чавкали братья-сестры, но постепенно их пути расходились все дальше, ведь кому захочется думать о том, что кто-то рядом может отъесть твою еду. Да, еды было много, но хочется ей наслаждаться, а не думать о том, чтобы ухватить кусок побольше и сочнее. Она отползала все дальше и дальше, настырно двигая длинное тело по стеблям и листьям, плотно схватившимся друг в друга. Через какое-то время она знала, что растения отличаются по цвету своего зеленого – от дерзко- насыщенного до сдержанно-пуританского. Но цвет, даже если он очень нравится, еще не свидетельство высочайшего вкуса. Так как-то интуитивно она понимала, что обложка не всегда говорит о хорошем содержании, даже если это то, что ты просто потребляешь. Она познавала мир касаний и шороха, гладкости и шершавости, яркости и полутонов, света и тени. Все то, что делали миллионы раз миллионы гусениц до нее, но ей все было ново, интересно и заманчиво. Хотя через пару дней – знаешь, жизнь такая штука – все казалось до боли знакомым и слегка потерявшим своей цвет.
К середине дня она была уже познавшей себя дамой, вальяжно и томно передвигавшей по стеблям свое дивное плавное тело, словно скользил по заставшей в жару реке огромный пароход, говоривший чинно берегу: эй, ты, посмотри, как я величав и грозен. Ее красота могла свести бы с ума не одну птицу, но ее маскировочное зеленое платье хранило от пленительно острых клювов. Не зная страха, она думала, что познала уже все, что можно познать и ничего нового в ее жизни не будет.
Он был совсем другим. Его мир был темным и прохладным, когда он решил стремительно вырваться из огромного кокона, давящего и пугающего. Когда его зеленые руки прорвали завесу, он ощутил звенящую пустоту. Потом он осторожно просунут росток головы и осторожно огляделся. Это был другой мир. Разноцветный и великолепный. Огромный и бесконечный. Рядом также прорывались в мир его зеленые братья, сидевшие как и он в темнице. Сколько же нас, подумал он с удивлением, до этого ему и в голову не приходила мысль, что он может быть не один, что есть кто-то еще. А теперь с воодушевлением, что вокруг много же таких, и небольшим разочарованием в связи с отсутствием уникальности, он стремился быть больше и сильнее, наливая силой стебли и распуская вверх многочисленные руки. Когда его голова вытянулась он почти не удивился, но как же он смутился обнаружив в один день головой локон, выглядывающий из зеленого бутона. Значит я не монохромен, констатировал он, что ж, я не знал себя с этой стороны.
Он был горд собой и прекрасен. Каждый день приносил ему новый рост вверх, а значит, расширял его горизонты. Вместо одного локона он теперь носил золотистую шапочку, кокетливо наклоняя голову то вправо, то влево в зависимости от беспечного ветра, хозяйски гулявшего по лугу.
Когда они встретились, но сразу не понравились друг другу, синхронно подумав, ничего себе цаца. Она плавно вытянулась, прыгнула ему в ладонь и по-хозяйски, как будто всегда здесь была, свернула элегантное тело полудугой, демонстрируя всем, кто мог бы ей любоваться, свою женскую привлекательность. Он тут же дернул рукой, от чего ее пухленький животик получил ощутимый шлепок. Только представь, кто-то приходит, садится на тебя и считает, что ему тут самое место. Идиотка и деспотична, тут же охарактеризовал он ее сущность. Хам и грубиян, подумала она, и довольно-таки больно куснула, сдавив свои прелестные жевала. Ветер прерывисто хлопнул обоих по щекам, от чего гусеница расплакалась, а цветок постарался закрыть своими листьями ту, от которой недавно пытался избавиться. Так они разговорились. Нельзя сказать, что теперь все было гладко. Гусеницы не бывают благодарными. Не то, чтобы она была груба, но довольно-таки беспечна и считала, что женщинам уже точно весь мир обязан только потому, что они родились такими прелестницами. А он полагал, что ему должны быть признательны за предоставленный кров и защиту. Но потрясло его не это. Она проголодалась и сделала то, что и любая гусеница на его месте, вцепилась своим красным ртом в его такое беззащитное и расслабленное тело. Он содрогнулся весь – от самых корней до своей прелестной золотой шапочки. Это было хуже, чем предательство – она даже не поняла, за что и почему он, такой спокойный и рассудительный, стал кричать и дергать в разные стороны листьями. Разве она сделала что-то не то? Так все делали всегда в ее окружении – ползли и грызли, что хотели, думая только о своем довольстве и сытости. Как, ей еще надо думать о ком-то другом? Уму не постижимо! Он взывал к совести, она пыталась отползти молча и надувшись. И вот уже гусеница смеется с другого цветка, ехидно пожевывая философствующее в стиле стоицизма растение. Кто-то понимает, что жизнь есть жизнь, а не сказка. Потому ему стало скучно, ей, пожалуй, было любопытно и хотелось его также задеть, чтобы уже он куда-нибудь отползал, а она, такая гордая в своей непогрешимости, указывала ему на то, что он бесчувственный чурбан, думающий только о своих интересах. Одним словом, они опять были вместе. Он даже разрешал ей немного себя грызть. Не все листья, а только те, который были внизу и казались ему лишними.
Это были часы упоения, когда они не могли наговориться. Ведь их там много связывало. Оба считали, что мир, как и они, рождается из тесного пространства, оба грезили, что, возможно, в другой жизни, они прорвутся куда-нибудь в другие пространства и вселенные. Казалось, она не замечала того, что он стоит на месте, а он ее прелестных ножек. Им хотелось, чтобы это время длилось вечным, посему они скрепили свои слова клятвами быть друг с другом всегда рядом и принимать недостатки, чтобы сливаться в одно зеленое и прекрасное.
А через пару часов она заболела. Ему казалось, что это случилось практически тут же после их взаимных уверений в вечной любви и преданности. А ей – что время застыло и прошло уже много веков, а мир слегка пообтерся и потерял привлекательность новизны. Он знал ее всего лишь мгновение, а она отодвигала их знакомство в давно минувшее. Что с тобой, с беспокойством спрашивал он, но гусеница не отвечала, ее тело застывало и твердело, покрываясь бронзовыми латами. И вот уже она, обещавшая никогда не меняться, лежала такая спокойная и равнодушная на его руках. Напрасно он взывал опомниться и напоминал слова взаимных клятв. Ее странно-твердое тело было неподвижно в холодной скульптурной красоте. Обманщица, думал он. Как же хотелось повернуть вспять колесо времени и то вернуться в те времена, когда он был молод и юн и не знал женских ласк, или туда, где они обнимали друг друга и ее жадные губы целовали его прохладные и сочные листья.
Вечерело. Мир становился спокойнее, а он рассудительнее. Он уже почти привык, что теперь она стала совсем другой. Зато можно было говорить и говорить, она перестала перебивать и почтительно слушала до конца его витиеватые фразы. Но может ли женщина быть долго одной и той же? Внезапно она опять заволновалась и стала стягивать с себя уже тусклые латы. Какой ужас, думал он, разглядывая ее. Сейчас он бы совсем не узнал в ней ту, что полюбил и ту, что еще минуту назад лежала и внимательно его слушала. Она словно бы переродилась. Где же были ее многочисленные ноги? А что стало с ее головой. Конечно, было и что-то притягательное. Как длинные и влажные лепестки за ее спиной. Она стала ходящим цветок, с каким-то почти удовлетворением подумал он и напомнил ей об обещаниях.
Она удивленно посмотрела. Это же обещала гусеница, но разве теперь она была ей? Прекрасная ночная бабочка сушила на слегка изгрызенном цветке свои чудесные разноцветные крылья. Для него прошло несколько часов. А она очнулась как спящая красавица через несколько веков в совершенно другом мире. Ее предыдущий мир был ярким, зеленым и маленьким. Теперь она видела, как он постарел и посерел, но стал гораздо больше. Ее манило темнеющее небо и большие светлячки, тянувшие свои фонарики-животики к облакам. Крылья уже высохли и трепетали за спиной. Ноги сами отталкивались от зеленого опостылевшего листа. Лететь вверх и кружить со светлячками, рядом с такими же как она – вот чего она жаждала. Кому и когда она что обещала? Это было совсем в прошлой жизни. Не с ней. С какой-то другой особой – зелено-приземленной. Как она могла находить в этом странном цветке что-то привлекательное, да и находила ли? Нет, это была не она, а какая-то совсем другая женщина.
Да он тоже стал другим. Золотая шапочка превратилась в белую и воздушную. Но это же не крылья. Он никогда не взлетит, а для нее порхать – смысл всей жизни.
Бабочка расправила крылья и взмыла вверх. Это была ее четвертая жизнь за прошедшие сутки. Она забыла, как быть яйцом, едва помнила себя гусеницей – неуклюжей и пошлой, еще страдала от ощущения тяжелых лат, но уже вся трепетала в ярком порыве полета. Кто-то другая обещала и клялась. Совсем не она. Пусть та, другая, и выполняет обещания. Она же свободна и легка как порыв меняющегося ветра.
Цветку хотелось быть вместе с ней, такой другой и еще более прекрасной, и такой ускользающей. Еще немного и она совсем ускользнет от него навсегда. Он хотел также полететь и оторваться от земли, но корни лишь сильнее тянули вниз. Из последних сил он попытался вырваться и это получилось. Вдруг распадаясь на многочисленные белые парашютики, он в своей множественности взмыл вверх, оставляя ставшее ненужным, а потому тут же обмякшим, уже пожухлое тело.
Его части не помнили, зачем и куда он стремился, они стали сами по себе и кружили, танцуя незамысловатые па. Рядом порхала какая-то бабочка. Кто она? Возможно, что-то когда-то и значила. Но это было давно и с другим, не с ними – легкими маленькими семенами, что через пару минут упадут в темную землю, чтобы укрыться в теплых норках.
Она надменно посмотрела вниз, где таким мертвым было зажато его вялое тело между других таких же пустых останков цветков. Он не сдержал слова. Да и стоило ли быть верной тому, кто лишь упрекает, не умея хранить преданность своим словам, пронеслось в ее маленькой головке, украшенной длинными прелестными усиками. Тут же она забыла свои нечеткие мысли, взмывая на больших крыльях все выше.
Под утро она устала, легла и сложила свои утомленные крылья. Ей казалось, что она немного отдохнет, чтобы превратиться в цветок или светлячка. Жизнь – уравнение со многими неизвестными, удивительное путешествие, где ты не через секунду не равен себе прежнему. Но, может быть, цветами или двумя бабочками они будут счастливы и все обещания сбудутся, потому то дороги будут петлять рядом.
Начинался новый день, в котором проснутся новые гусеницы и одуванчики. Они будут ссориться и мириться, сближаться и отталкиваться от своих обид, обещать друг другу что-то и становиться другими – теми, кто ничего не знает об обещаниях из своей позапрошлой и прошлой жизни.
Потрясающие своей философской глубиной рассказы. Описанные характеры, которые каждый найдёт в своём окружении. Ситуации, которые каждый найдёт в своей жизни. Эмоции, знакомые всем описаны так просто и при этом таким самобытным и поражающим сравнениями языком, что ты видишь этих персонажей перед собой. А главное, рассказы заставляют обо многом задуматься в своей жизни и перебирая все события, понять, что действительно, каждую секунду я другая, не такая как секунду назад!
Спасибо!