У каждой старой цыганки много мозолей, морщин, седых волос. Также, как много перстней, амулетов и историй. В ее маленькой комнатке, из которой она выходит на свет божий гадать по руке, полно больших и маленьких коробочек и шкатулочек с разными притираниями, полустертыми картами и разорванными бусинами. Как у каждого из нас, у нее тоже в своих внутренних шкафчиках души томятся истории, рассказы и притчи.

– Рассказать о тебе? Что ты хочешь услышать? – спрашивает она, набивая тяжелую трубку вонючим табаком. Она проводит шершавой ладонью по своей большой обвисшей груди, и бусы, висящие тяжелыми гроздями, начинают стучать как осенний дождь по стеклу.

– Расскажи о чем-то другом. Что рассказывать обо мне? То, что было, я знаю, но помнить не хочу. То, что будет, не хочу и загадывать. Ты же знаешь, мне просто нравится, как ты варишь кофе и бурчишь себе под нос.

Она ухмыляется оставшимися желтыми зубами, как будто я ей дала несколько пятитысячных купюр. Хотя я специально не беру с собой кошелек, потому что у нее нюх собаки на деньги, которые она вытаскивает все до последней монетки. Мне нравится ее лицо – печеное яблоко. Сетка морщин отчаянно свидетельствует, что она мошенница и отъявленная лгунья. Но я верю ее плутовским глазам. Потому что только патологические вруньи вытаскивают из колоды карт джокер настоящей правды.

Да я и сама не прочь приврать, нацепляя в серую безликость павлиньи перья фантазии. Выдумывая мир вокруг и людей, что проходят рядом, мои руки также небрежно как и пальцы старой цыганки тасуют полунамеки, откровенную ложь и чьи-то домыслы. Разве мир – не клубок конструируемых историй? Кто станет разбираться в этом словесном лего, какая из его частей совсем уж неправдоподобна. Мир лишь иллюзия.

— Хочешь, я расскажу тебе одну историю, – спрашивая, утверждает она, вываливая на грязную клеенку стола мой кофе.

Бывают минуты, когда желание затмевает тебя, покоряет, подминает твою волю, ты всего лишь щепка в стремительном потоке воды. Страсть, любовь или просто черная повязка на глазах? Слепнешь, глохнешь, теряешь себя, как маленький ребенок, который вдруг проснулся от кошмара и не понимает, где он. Мир вокруг – это лишь сон, что снится какому-то неведомому чудовищу, божеству или тому же младенцу.

— Люблю ее, — упрямо твердил нахохлившийся парень, сжимая и разжимая мозолистые пальцы.

— Серег, — похлопал по плечу его Игорь, — все пройдет, время – самый лучший лекарь. Любовь уходит и приходит, а кушать хочется всегда.

— Ты не понимаешь, – вскочил он, кружа по убыстряющейся траектории по комнате, – это безумие. Не могу без нее. Есть лучше, умнее, красивее, чем она. Только одно но: другие не нужны. Наваждение. Готов стучаться головой об стенку. Везде она, идет девушка, улыбается ее улыбкой, стекла окон – ее глаза, мне постоянно кажется, что в толпе я слышу ее голос.

— Все пройдет. Как болезнь. Это же простуда. Горло поболит, пощиплет, но все вернется на свои места. Время и лекарства – лучший способы от ангины.

— Всего изнутри скручивает. Почему ушла? Я так плох?

— Не любит эта кукла бесчувственная. Серега, да забей. Пойдем вечером, выпьем пивка, девочек снимем. Оторвемся по полной программе.

— Может быть. Не знаю. Это как наркотик. Я закрою глаза – вижу ее. Днем думаю о ней, ночью никак не могу уснуть.

— Точно, как сказал классик: все болезни от нервов, а сифилис от любви. Просто крыша едет. Все пройдет. Знаешь, сейчас вообще модно, пришел к колдуну, дал ему в зубы денег, и все в полном порядке. Может, тебе ее приворожить, вернешь любовь. У меня вот одна знакомая бабка в доме живет. Мать говорит, она колдунья. Знаешь, вечно к ней то соплюшки какие-то приходят, то, что самое странное, уже солидные дядьки, наверное, из детства не вышли, такие большие, а еще в сказки верят. Приворотные зелья она готовит. Знаешь, у нее и черная кошка есть, толстая такая, вальяжная. Просто фирменная баба-яга из сказки. И страшна как смертный грех. Вот тебе к ней надо, — рассмеялся Игорь.

— Бабка говоришь, а что, правда, может быть, это и выход.

— Да ты что сбрендил. Я же пошутил.

— А про бабку правду сказал, зелья приворотные и любовь возвращает?

— Ну, ты даешь. Бабка-то тебе зачем? Найди другую бабу, про эту и забудь. Сдалась она тебе. Ни кожи, ни рожи.

— Проводи меня к бабке этой.

— Неужели ты думаешь, что все это правда. Да я сейчас от смеха лопну.

— Но это единственный шанс, последний. Может, врут, а если правда?

– Так он пошел к бабке? – спрашиваю я.

Цыганка прищуривает глаз и выдыхает в мое лицо колечки сизого дыма так, что я начинаю кашлять.

– Ты же кофе горячий сразу не вливаешь себе в глотку, не раздеваешь тут же понравившегося мужика. Куда теперь торопишься? Я что убегу? Если у тебя другие дела, где дверь знаешь.

Мы смотрим друг на друга. Я напряженно, она – нега и спокойствие. В ее глазах сфинкса отражается вся скорбь кочующего племени, длинные вереницы людей, скрипучая арба, пестрые платки и детский смех. Бабы издалека видят, табор и бегут домой закрывать окна, двери, пряча скотину, детей и беременных молодок от хищных черных глаз. Я, что те бабы, с опаской тереблю видавшие виды полы скатерти. На моей спиной поле спелой ржи, яблоневые сады и низкий берег реки. Под ее руками грязь многих сел и деревень. Мои ноги вросли в эту землю, ее распаханные нивы и накренившиеся домики. Ее макушка упирается в высокую сферу летнего неба. Если она захочет, то соберет все невызревшие звезды и бросит их под копыта скотине, что пыхтит и скрепит, запертая на замки во дворе. Я же могу только сдвинуть платок до бровей и закрыть замком руки на груди. Но сейчас через много-много столетий нас роднит грязный весь в пятнах стол, кружки с отбитыми краями и облупившейся эмалью, равнодушное скольжение по будням и презрение к тем, кто не знает, о чем говорил Заратустра. Уверена, что бабка знать не знает, кто такой Ницше, но ее бог тоже уже давным-давно умер.

Игорь нервничал. Нет, он не боялся, но что-то не давало ему покоя. Может быть, неприятный резкий запах, который, казался, вытекал из-под обшарпанной двери, или подсознательная боязнь этой, как он ее называл, жалкой старухи, о чем он не признался бы сам себе, но страх гнездился алогично, необъяснимо, и всякий раз, когда он видел ее страшное морщинистое лицо, словно печеное яблоко, с носом, длинным как у хищной птицы, с тонкой ниткой рта, его всего передергивало, через пару минут он забывал о ее существовании, но все же каждый раз, увидев ее, нервно передергивал плечами. Вот и сейчас, проводив Серегу до двери, он ушел, не желая лишний раз видеть отвратительную физиономию.

Обшарпанная дверь, когда-то оббитая дерматином, висящем теперь жалкими клоками, с вылезшей из-под нее ватой, странный запах, то ли гниющего дерева, то ли мочи, отсутствие звонка и даже дверной ручки – вот то жалкое, отталкивающее зрелище, которое видел перед собой Серега. Он постучался вначале робко, а потом все сильнее и сильнее. Через минут пять мужчина начал злиться на самого себя. «Идиот, как надо свихнуться, чтобы поверить во всякие россказни. А ведь еще немного и я бы в волшебную палочку поверил. Все так глупо».

Его мысли, сбивчивые, нестройные, перебегающие одна из другой, перебило старческое глухое ворчание, злобное шипение кошки и падение, по всей видимости кастрюли. Дверь оказалась незакрытой, только открывалась в другую сторону, чем предполагал нежданный гость. Теперь же она приотворилась, и запах старых конфет, кошачьей мочи, нечистого белья, что-то то гнилого ворвался наружу. Сама же дверь недовольно кряхтела на ржавых петлях, как старая бабка, и, отодвинувшись от дверного проема, выпустила небольшую щель, в которой показалась черная кошачья лапа. Лапа, выпустив когти, приотворила дверь шире, и вскоре показалась и владелица черной шерсти, а именно круглая большая кошачья голова, с маленькими прижатыми к черепу ушами. Кошка злобно посмотрела на Серегу, выражая своим видом все призрение помойной аристократки к простому смертному. Послышались старческие шаги, шамканье, вытянулась костлявая рука и схватила кошку, эту королеву ночи, за шкирку и затащила во внутренности гниющего жилья. По злобному кошачьему крику и по звуку падения было понятно, что ее кошачье высочество швырнули обратно в недра грязных комнат.

— Ну, заходи, — послышался кряхтящий противный старческий голос из-за двери, — чего стоишь как увалень. Топают тут всякие. Или ссышься?

Серега остолбенел, потом уже было развернуться и уйти, как опять услышал язвительные старческие нотки.

— Ну, если уходишь, скатертью дорожка. Проваливай. Сопляк, старушки испугался. На фига тебя мать родила. Ты так обоссался, что еще до рождения умер. Пошел прочь, сыкло.

Серега резко открыл дверь и чуть не столкнулся со старушкой. Надо сказать, что она была и в правду отвратительной, олицетворение ведьмы из народных сказок. Маленькая, без определенного возраста. Чего стоило только ее лицо в паутине морщинистой сетки или маленькие черные глазки светились бусинками, как у крысы, будто буравившие тебя насквозь, словно говоря: «я то все знаю, даже то, о чем ты и не догадываешься, читаю, что там у тебя в голове». Одним словом, бабушка – божий одуванчик выдела насквозь пришедших к ней со всех их потрохами. Ее круглое, обвязанное непонятными цветастыми тряпками тело заканчивалось тоненькими худющими ножками в резиновых калошах, и две черные веточки-руки свисали по бокам. Но, не смотря на обманчивую худобу рук, чувствовалось, что если что и попадало в пальцы старушки, то прирастало к ней, и ничего нельзя было получить назад из цепких паучих лап.

— Проходи ж, — пихнула она Серегу с такой силой, которой нельзя было ожидать от нее, — не стесняйся, — мерзко захихикал старушечий рот, обнажая гнилые редкие зубы, — что кралю вернуть надо? Да ты не боись, я все знаю, — подмигнул глаз-бусинка.

— Надо, — угрюмо пробормотал Серега.

— Парень ты видный, — заключила старушка, рассматривая его. И, правда, Серегу можно было бы даже назвать красавцем: высокий, пропорционально сложенный, с широкими плечами, похожий на ясень, с чистыми озерками-глазами, уж слишком чистыми для его возраста, светловолосый, он ничем особым не выделялся, но все так ладно в нем сложилось, что нельзя было найти и ни одной особенности, но и ни одного недостатка, как же тебе не помочь.

— А что сможешь?

— Как же не смочь, смогу. Даже если ты не веришь, что за сегодня будет закат, то так уже заведено, хочешь ты или нет, но за днем всегда будет ночь, а за ночью день.

Серега только недоверчиво хмыкнул в ответ.

— Денег я с тебя возьму немного. Самому, видать, нужны. Но придется тебе их потратить не для меня, для нее, ведь ты же из-за девушки пришел? – и, увидев, что Серега кивнул, она продолжала, — У тебя ведь есть с собой какая-нибудь ее вещичка, хоть маленькая, не важно, — при этих словах ловкие пальцы старушки сами вытащили из его кармана Ленкину фотографию, которую он всегда носил с собой, так быстро, что Серега даже и глазом моргнуть не успел, — Вот и умничка. Теперь слушай, я тебе не верну ни ее любовь, ни ее саму, но смогу подарить только одну ночь. Пусть это будет сон, обман, как скажешь. У меня лишь такой товар. Бабка я честная. Золотые горы не обещаю, но синицу гарантирую. Тебе решать, согласен ты или нет, — Серегины желваки заиграли, пальцы сжались в кулак, но старушка продолжала, как ни в чем не бывало, не замедляя быстроты своих фраз, — Любовь вернуть нельзя, она как ветер, сама себе выбирает хозяина, но можно страсть приманить, правда на одну ночь. Сам думай, хочешь ли ты себе сделать подарок, последний подарок. Она к тебе придет сама, ни о чем ее не расспрашивай, иначе все нарушишь. Купи цветы, лучше розы, алые, много-много роз, сколько позволит тебе фантазия. Ну и твоя грудная жаба тоже. Вижу же, что каждого из вас жаба душит сделать девушке подарок. Все норовите потрахульки за красивые слова купить, как будто девка и медяка не стоит. Эта ночь – подарок, последний и сладкий, как остатки драгоценного вина. Но пил ли ты что-то дороже борматухи? Говорю, смакуй то, что получишь. Люби ее в последний раз, другого может и не предвидеться, и она тебя будет любить так, как никогда до этого. А потом наступит утро, и никогда больше страсть не вернется. Уйдет она, даже не обернувшись ни разу. Но говорю тебе, истинно, не вернется она и сейчас. Да и не помнит, кто ты и что. Только легкая досада лежит на ее сердце, – вытащив засаленного бубнового короля из-под юбки, бабка продолжала говорить быстро-быстро, заговаривая клиента, – Видишь бубны? Так это к замужеству скорому. Но не с тобой. Ты – для нее, но она не твоя, хоть и делила с тобой скрипучую кровать. Запомни то, что я могу тебе бросить, как кость собаке. Не думай ни о чем. Хочешь? Так бери ее теплую. Сама придет, сама прыгнет, сама будет умолять. И ты возьмешь ее как хочешь. Можешь быть нежным или неприступным, или грубым и диким. Время на исходе. Уже ущербная луна пошла в озере купаться и дни растут жиром на ее боках. Говорю тебе, или сейчас, или никогда. Только завтра это никогда будет навсегда и веки-вечные. Так что решил, касатик мой? – смеялась бабка всем своим существом – от бусинок-глаз до дрожащих ног.

— Согласен, — услышал он со стороны, только потом, через мгновение поняв, что он это сам говорит.

— Хорошо, тогда давай все деньги, которые у тебя сейчас с собой, до самой последней мелочи. Я возьму только то, что у тебя есть. Не могу взять ни больше, ни меньше. Не жадничай, хоть копейка останется, ничего не выйдет, — прошипела она, смотря, накрывая платком его сомнения.

В этот день была получка, как назло все наличные деньги были с ним, не успел даже до дома дойти, выложить деньги, как пошел к этой проклятой старухе. Нутром она чуяла, где и сколько припрятано в карманах. Как волк на луну выскуливала она цветные бумажки и круглые медяки. С неохотой мужчина выложил все, что было с собой. Если бабка врет, то он еще придет, с ней поквитается, а если говорит правду, что хоть и сомнительно, но все же возможно, то тогда действительно лучше выложить всю наличность, а то мало ли чего. Так рубль недодашь, придет Ленка, начнет ласкаться как кошка во время гонки, да вдруг возьмет и убежит. Старушка удовлетворенно хмыкнула, посмотрев на содержимое Серегиного кошелька, и пошла на кухню.

— На, пей, — пренебрежительно сказала она, как будто обращалась ни к человеку, а к своей кошке, — и запомни, сегодня вечером жди. Ничему не удивляйся, ни о чем ее не спрашивай. Подари себе сказку напоследок, — и мерзко захихикав, она вытолкала его вон, – Ну все, пошел-пошел, любовничек. Как там говорили, раньше были хахали, а теперь все трахали. Смотри там любилку свою не затупи.

– Что-то грубо бабулька-то работает, – хихикаю я, рассматривая рисунок кофейной гущи на столе.

– Чем грубее, тем милее. Надо так, чтобы каждый понял, где его место и чего ждать. Все просто: деньги, секс, власть.

– А любовь?

– А любовь просто так не нагадаешь. Это не подарок, а дар. Ее не получают, она приходит. Ты молодая и глупая. Сколько тебе? За тридцать? Ой, не смеши мои морщины, тоже мне многоопытная барышня нашлась. Опыт не с мужиками приходит, понимаешь?

Ее морщинистые руки танцуют вокруг чернильных рисунков кофейных луж. Мы играем в игру, которая слишком простая, чтобы правила объяснять, и слишком сложная, чтобы все эти правила пытаться удержать в уме. Вода также бывает льдом, снегом, рекой, океаном, паром и облаком. Все это вода, но каждый раз она не помнит, что вчера была чем-то иным.

– Когда баба долго думает, ее лупить надо, чтобы дури меньше было, –смотрит она на меня смеющимися морщинами.

– Так что твои тебя били, – спрашиваю ее я, ехидно вскидывая правую бровь почти до виска.

– Так же как и любили. Конечно. Но не долго. Знаешь, грибами почему-то травились. Как не соберут, все не то. Съедят и дохнут как мухи. А твои пока не умирали? Это лишь дело времени. Умирают все. Даже если грибы не есть. Но одно тебе могу сказать точно, бьют те, кто слабый. Бабу так любить ночью надо, чтобы утром она как бабочка порхала и думать ни о чем не могла. Баба не про думы, а про любовь должна быть. Но есть еще ведьмы. Ну, и грибы тоже.

Где она говорит правду, где врет, черт ногу сломит. Мои юбки такие же многослойные, из разных тканей – от легкого газа до тяжелой шерсти. Вот и попробуй угадай, какую схватишь, где прячется моя нога. Не понять, где мы с цыганкой серьезно, где выбешиваем друг друга, где смеемся над скудностью обывательских правил и норм.

Заняв денег, где только можно, Серега скупил почти все розы, удивив торговок магазина. Цветы были темные как запекшаяся кровь, светлые как летние барашки облаков, с желтыми прожилками на розовых губах – все розы, какие можно было взять с собой, он взял.

Слова старухи казались правдой, так сильно хотелось в это верить. Ленка всегда говорила, что ему не хватает фантазии, но сегодня если она только придет, то увидит, что все не так. И тогда, может быть, она поймет, как он ее сильно любит, а ночь затянется на несколько лет. Любовь ли, желание ли, горечь обиды – ни он, никто не знал, что там было в дебрях его души.

Становилось темно. Летняя ночь спустилась незаметно. Пришла как проститутка и развалилась на кровати, сопровождаемая криками алкашей под окном.

Серега докуривал вторую пачку, его пальцы тряслись. Ленки все не было. Он уже хотел было побежать к старухе, вырвать ей космы, ударить, так сильно он взбесился. Подумать только, он, как маленький желторотый птенец, попался на удочку, на приманку, и даже сам отдал все свои деньги, а теперь еще купил розы, шампанское, еды, да ему три месяцы только долгов отдавать.

— Это я, — послышался женский голос, открывающей дверь, — я забыла у тебя свою тетрадку с лекциями, а завтра экзамен.

Серега не верил самому себе. Ленка пришла, значит, старуха не соврала, значит, это все правда. Что-то внутри остановилось, под ложечкой кольнуло. Значит правда. Работает. Прибежала как течная шавка. Знает ли она, чего ей хочется, или в своем небесном астрале не догадывается, но только тело своди и ноги несут по известной дороге?

— Извини, если я не вовремя. Звонила, но ты не подходил к телефону, — она прошла в комнату и встала в дверях, — У тебя дверь была открыта. Я сейчас только тетрадку заберу, если она, конечно, тут. Ты ведь мне разрешишь? – и тут у нее глаза распахнулись от изумления, — сколько роз, боже как красиво, — увидела она охапки роз, лежащие на диване, на полу, на столе, — Но почему ты их не поставил в воду?

— Это тебе, — выдохнул Серега.

— Мне? Ты же не знал, что я приду.

— Я хотел сделать тебе последний подарок.

— Никогда не дарил мне цветы. А я их так любила, особенно розы, вот как эти, и эти. Сколько же роз.

Все мысли – романтическо-лирические, порно-жесткие и всякие другие – разошлись занавесом, обнажая тоску по любви, неистовое желание и хрупкую нежность. Он подошел к ней, прижал к себе ее хрупкое тоненькое тело, коснулся губами волос, ощущая запах теплой кожи. Она не оттолкнула, не убежала, а прижалась к нему, как когда-то раньше, почти в прошлой жизни.

— Я сама не своя, — прошептала она с хрипотцой в голосе, — не понимаю, что я тут делаю.

— Молчи, — произнес он, нежно целуя ее теплые губы, а пальцы касались ее теплой округлой груди, расстегивая кружевной лифчик.

Уже было довольно светло, когда Серега открыл глаза. Он лежал на полу, лежбище из роз, смятых сегодня ночью двумя сплетенными телами. «Странно, — подумалось ему, — розы ведь с шипами, почему я не чувствовал их?». Теперь-то он ощущал, прикосновение щипов к своей спине, наверное, там кожа содрана основательно. Он обернулся, чтобы посмотреть, как там Ленка, ведь надо же ее перенести на кровать, ей же неудобно, и как он мог заснуть внезапно, хотя после того, как страстно они любили друг друга, как будто в последний раз, он даже и не подозревал, что она может быть такой, не удивительно, что они оба отрубились. Он привстал на локте, полуобернулся.

Рядом с ним, лежала старуха-ведьма, улыбаясь черными бусинками глаз.

Смех пронизывает меня как электрический ток.

– Веселая история. Хотя все могло быть и не так. Вдруг у Ленки просто осыпалась косметика с лица. Ведь знаешь, с помощью штукатурки и из уродины можно сделать красавицу. Но про тебя ж поди история, – выдыхаю перед очередным взрывом хохота.

– Так ты из наших, – говорит она и тоже смеется, открывая клокочущую гортань, – подруга, не забудь купить себе метлу. Ну, и книжку с приворотами прикупи. Будешь древней как я, тебе понадобится. Я или не я. Какая разница. Мальчику все равно. А бабушке немного денежки к пенсии и безудержный секс. Как в последний раз. Ему-то что? Заработает еще, влюбится, детей наплодит. Как говорится, не убудет.

Мы продолжаем пить кофе. А где-то далеко соседи проснулись от крика Сереги.